— Господин Легран, что лучше — чтобы дядя думал, будто я знаю о его близкой смерти или не знаю?
— Пусть лучше думает, будто вы не знаете!
— Но если он заговорит со мной об этом?
— Он с вами об этом не заговорит.
— Не заговорит? — спросил Алексис с удивлением, так как это было единственной возможностью, которой он не предвидел: каждый раз, как он начинал представлять себе свидание с дядей, он слышал, как тот с кротостью священника говорит ему о смерти.
— Но все-таки, если он заговорит об этом?
— Вы скажете, что он ошибается.
— А если я заплачу?
— Вы слишком много плакали сегодня утром, вы не будете больше плакать.
— Я не буду плакать! — с отчаянием в голосе закричал Алексис. — Но тогда он подумает, что я не опечален, что я не люблю его… мой милый, дорогой дядя!
И он снова залился слезами. Его мать, выведенная из терпения ожиданием, пришла за ним; они уехали.
Алексис отдал свое пальто стоящему в передней лакею в зеленой ливрее с белыми нашивками и гербами Сильвани и одновременно с матерью остановился на мгновение, чтобы послушать доносившуюся из соседней комнаты скрипку. Затем их ввели в огромную круглую комнату со стеклянными стенами. В этой комнате часто проводил время виконт. Войдя в комнату, вы видели перед собой море, повернув голову — луга, пастбища и леса, а в глубине комнаты — двух кошек, розы, маки и много музыкальных инструментов.
Они прождали несколько минут. Алексис бросился к матери; она подумала, что он хочет поцеловать ее, но он совсем тихо, прильнув к ее уху, спросил:
— Сколько лет дяде?
— Ему исполнится тридцать шесть лет в июне.
Он хотел спросить: «Ты думаешь, что ему никогда не исполнится тридцать шесть?» — но не посмел.
Дверь открылась, Алексис задрожал, слуга сказал:
— Мсье виконт сейчас здесь будет.
Вскоре слуга снова вернулся, впуская в комнату двух павлинов и козленка, которых виконт всюду водил за собой. Потом послышались другие шаги, и дверь снова открылась.
«Это ничего, — сказал самому себе Алексис, у которого от каждого звука сердце начинало усиленно биться, — очень возможно, что это слуга». Но в то же время он слышал, как нежный голос произнес:
— Здравствуй, мой маленький Алексис, поздравляю тебя.
Поцелуй дяди испугал его. По всей вероятности, дядя заметил это и, перестав обращать на него внимание, чтобы дать ему возможность прийти в себя, стал весело беседовать с матерью Алексиса, своей невесткой, которая после смерти его собственной матери сделалась для него любимейшим существом на свете. Теперь, успокоившись, Алексис не чувствовал ничего, кроме огромной нежности к этому молодому, еще такому очаровательному, чуть-чуть побледневшему человеку, который так геройски притворялся веселым в эти трагические минуты. Ему хотелось бы броситься ему на шею, но он не смел, боясь сломить энергию дяди: он не сумел бы после этого владеть собою. Печальный и нежный взгляд дяди особенно внушал ему желание плакать. Алексис знал, что глаза виконта всегда были печальны и даже в самые счастливые минуты как бы молили об утешении в страданиях, которые он, казалось, испытывал. Но в этот момент он подумал, что печаль, мужественно изгнанная из его речей, приютилась в его глазах; и во всем его существе были искренними только эти глаза и похудевшие щеки.
— Я знаю, мой маленький Алексис, — сказал Бальдассар, — что тебе бы хотелось править парой лошадей, запряженной в экипаж; завтра тебе приведут лошадь. В будущем году я подарю тебе вторую, а через два года ты получишь экипаж. Но в этом году ты, быть может, сможешь ездить верхом; мы попробуем, когда я вернусь. Я окончательно решил ехать завтра, — прибавил он, — но ненадолго. Я вернусь раньше чем через месяц, и мы отправимся вместе с тобой посмотреть комедию, которую я обещал тебе показать.
Алексис знал, что дядя проведет несколько недель у одного из своих друзей; он знал также, что виконту еще разрешали посещать театр. И хотя весь он был проникнут мыслью о смерти, которая так глубоко потрясла его перед приездом сюда, — все же слова дяди мучительно и глубоко удивили его.