В этот момент к нам присоединился Уайлэнд, и Сэндерс повернулся к нему наполовину извиняясь. "Я и говорю, Уайлэнд, ребята тут вспоминали 'Великолепного' Кануэйя. И я, кажется, проболтался насчет Баскульской истории -- надеюсь Вы не думаете что это так важно?"
Уайлэнд на мгновение помрачнел и ничего не ответил. Было ясно что в нем боролись требования вежливости к соотечественникам и официальная честность. "Я не могу перебороть чувство сожаления о том, что все это свелось к обычной истории," сказал он наконец. "Я всегда думал что среди вас, летчиков, это долг чести хранить случившееся в пределах школы." И осадив таким образом юнца, он повернулся к Разерфорду более тактично. "В твоем случае, конечно, нет ничего зазорного, но я надеюсь, ты понимаешь что на границе есть такие ситуации которые нуждаются в некоторой тайне."
"С другой стороны," сухо ответил Разерфорд, "каждому любопытно знать правду."
"Для тех у кого для этого были настоящие причины, никто ничего и не скрывал. Я сам был в Пешаваре в это время, и могу поручиться. Ты хорошо знал Кануэйя -- после школы, я имею в виду?"
"Немного в Оксфорде, да несколько случайных встреч. А ты, ты сталкивался с ним часто?"
"В Ангоре, когда нас там разместили, мы встретились раз или два."
"Тебе он нравился?"
"Я считал его умным, но каким-то несобранным."
Разерфорд улыбался. "Он, без сомнения, был умен. Его университетская карьера была одна из самых захватывающих -- до той поры пока не вспыхнула война. Cиний чемпион по гребле, ведущее лицо Союза, призы за то, и за это, и еще что-то -- и кроме того, я считаю его одним из лучших пианистов любителей, которых я когда-либо слышал. Удивительно одаренный человек, один из тех, кажется, кого Джоуэтт1 подкупил бы для премьер будущего. Хотя, надо заметить, что после Оксфорда о нем мало что было известно. Конечно, война вмешалась в его карьеру. Он был так юн, и я думаю, прошел почти через все.
"Он подорвался или что-то в этом роде," ответил Уайлэнд, "но ничего серьезного. Отошел, получил D.S.O.2 во Франции. Потом, если я не ошибаюсь, вернулся в Оксфорд увлеченный кажется, преподавательством. Я знаю, что в двадцать первом он попал на Восток. Благодаря знанию языков получил работу минуя обычную подготовку. Занимал несколько постов."
Разерфорд улыбался все шире. "Этим, конечно, покрывается все. История никогда не раскроет количество бесспорного таланта утерянного в рутинных расшифровках бумаг F.O. да в разливании чая на дипломатических боях за булочки.
"Он был на консульской, а не дипломатической службе," свысока заметил Уайлэнд. Он не реагировал на шутки Разерфорда, и не выразил и тени протеста когда тот, после небольшой очереди подобных высказываний, поднялся уходить. Так или иначе становилось поздно, и я тоже сказал что пойду. Во время нашего прощания Уайлэнд так и не сменил своей позы, оставаясь молчать в страдании официального приличия, но Сэндерс был очень мил и выразил надежду когда-нибудь снова нас увидеть.
Мне нужно было успеть на трансконтинентальный поезд в довольно мрачном часу рано утром, и когда мы ожидали такси, Разерфорд спросил, не хочу ли я скоротать время у него в готеле. Там была сидячая комната, где, по его словам, мы могли бы поговорить. Я согласился, заметив что это подходило мне замечательно, на что он ответил: "Прекрасно. Мы можем поболтать о Кануэйе, если ты, конечно, не устал от этой темы."
Я сказал что нет, ничуть, не смотря на то что едва знал его. "Он уехал в конце моего первого срока, и я больше никогда не встречал его. Но однажды он был удивительно добр со мной. Я был новичком, и у него не было никаких причин для того чтобы поступать так. Пустяковая вещь, но всегда помнится."
Разерфорд согласился. "Мне тоже он очень нравился, хотя видились мы совсем мало, если судить по времени."
Последовало неожиданное молчание. И на протяжении его чувствовалось что мы оба поглощены мыслью об одном человеке, значение которого покрывало краткость наших случайных встреч с ним. И с тех пор я часто замечал что и другие, будучи знакомы с ним пусть кратко и официально, очень отчетливо помнили его. Кануэй, бесспорно, был неординарным в юности, и для меня, познакомившегося с ним в возрасте боготворения героев, память о нем была все еще романтически ясна. Он был высок и удивительно хорош собой, не только отличался в играх, но и уходил с любым возможным призом предоставленным школой. Директор школы, несколько сентиментальный человек, однажды прозвал его подвиги "велоколепными," что и дало основу его будущему прозвищу, которое только Кануэй, я думаю, был в состоянии хранить. Его речь в День Выступлений была на греческом, а на школьных спектаклях, помню, он затмевал собою всех. В нем было что-то Элизабетинское3 -- небрежная уступчивость, замечательная внешность, и это пылкое соединение умственной и физической энергии. Что-то от Филип Сидни.4 Цивилизация в наши дни не часто порождает на свет таких людей. Что-то подобное я сказал Разерфорду, и он тут же ответил: "Это правда, и в нашем обществе для них всегда находится пренебрежительное словцо. В случае Кануэйя, это -- дилетант. Я полагаю, были те кто звал его дилетантом, такие как Уайлэнд, например. Уайлэнда не выношу. Вообще, людей подобного склада -- вся эта чопорность, огромное самомнение. И ты заметил, абсолютно учительский склад ума? Все эти фразки о "долгах чести" да "сохранении случившегося в пределах школы" -- как если бы круглая Империя была Пятой Формой в Св. Доминике! Хотя с другой стороны, я всегда сцепливаюсь с этими сахибскими5 дипломатами."
Несколько кварталов мы проехали молча, потом он продолжил: "И все же я рад что вечер состоялся. Эта история Сэндерса о том, что произошло в Баскуле, произвела на меня особое впечатление. Видишь ли, я уже слышал ее до этого, но никогда до конца не мог поверить. Она скорее была одной из тех невероятных историй, в которые совсем не хочется верить, разве по одному тривиальному поводу. Но сейчас таких повода два. Я осмелюсь заметить, что по-твоему, я не совсем легковерный человек. Приличная часть моей жизни прошла в путешествиях, и я знаком с тем, что в мире существуют весьма странные вещи -- если, конечно, самому сталкиваться с ними, реже когда это доходит через вторые руки. И все же..."