"Я боюсь, что не могу Вам этого сказать."
Барнард рассмеялся. "Вы не выдаете секреты женского возраста, не так ли?"
"Именно," ответил Чанг с едва видимой тенью улыбки.
Этим вечером, после ужина, Кануэй нашел случай оставить остальных и выйти напрогулку по тихим, залитым луною дворам. Шангри-Ла в это время был прекрасен, под прикосновением той тайны, что лежала в основе всей его красоты. Воздух был холоден и неподвижен; могущественный шпиль Каракала казался ближе, намного ближе чем при дневном освещении. Кануэй был счастлив физически, удовлетворен эмоционально и спокоен умственно; но его интеллект, что было нечто иное чем разум, находился в небольшом замешательстве. Он был озадачен. Линия секретности, которую он начал вырисовывать, становилась отчетливей, но лишь затем, чтобы обозначить непроницаемый задний план. Вся удивительная серия событий, что случилась с ним и тремя его спутниками, развернулась теперь под своего рода фокусом; он еще не в силах был разобраться в них, но верил, что каким-то образом они должны быть поняты.
Проходя мимо крытой аркады, он достиг склоняющейся над долиной террасы. Аромат туберозы обрушился на него, полный утонченных ассоциаций; в Китае он имел название "запах лунного света." У него появилась причудливая мысль, что если бы лунный свет также имел и звучание, то им скорее всего был бы гавот Рамю услышанный им совсем недавно, и это направило его мысли на крошечную Манчжу. Ему не приходило в голову представить в Шангри-Ла женщин; их присутствие не ассоциируется с общей практикой монашества. Хотя, он размышлял, это может быть и приятным новшеством; бесспорно, женщина, играющая на клавикордах, могла быть достоинством любого общества которое позволяло себе быть (со слов Чанга) "умеренно еретическим."
Он глянул за край в черно-синюю пустоту. Расстояние падения было иллюзорным; вполне может быть около мили. Любопытно, подумал он, разрешат ли ему спуститься и осмотреть цивилизацию упомянутой долины. Представление об этом странном соцветии культуры, спрятанной среди неизвестных горных цепей, и руководимой какой-то неясной формой теократии, интересовала его как студента истории, порознь с любопытными и, наверное, родственными секретами ламазери.
Внезапно, волнением воздуха донеслись звуки далеко снизу. Внимательно вслушиваясь, он мог различить звучание гонга и трубы и также (может быть только в воображении) вопли множества голосов. Звуки исчезали будто направлением ветра, потом снова возвращались чтобы исчезнуть. Но намек жизни и красоты этих скрытых глубин служил для того, чтобы лишь подчеркнуть суровое спокойствие Шангри-Ла. Покинутые дворы его и бледные павилионы мерцали в покое от которого отхлынули все беспокойства существования оставляя лишь тишь, как если бы мгновения едва осмеливались проходить мимо. Затем, из окна, высоко над террасой, он уловил розово-золотой свет фонарика; не было ли это тем местом, где ламы посвящали себя размышлению и поиску мудрости, и где сейчас эти посвящения и происходили? Проблема была из тех, которую можно было разрешить всего лишь войдя в ближайшую дверь и исследуя галлерею и корридор до того момента пока правда не была им поймана; но он знал, что подобная свобода была иллюзорной, и что в действительности его действия были под наблюдением. Двое жителей Тибета мягко прошли через терассу и остановились около парапета. Это были два добродушных парня, по тому как они выглядели, поправляющие свои цветные плащи беспечно накинутые на обнаженные плечи. Шепот гонга и трубы поднялся снова, и Кануэй услышал как один из них задал вопрос другому. Последовал ответ: "Они похоронили Талу." Кануэй, знавший Тибетский очень слабо, надеялся, что они продолжат разговор; с одной фразы он не мог понять многого. После паузы тот, кто задал вопрос и был неслышим, снова стал говорить, и те ответы, что Кануэй подслушал и с трудом понял следовали:
"Он умер за пределами."
"Он повиновался высшим Шангри-Ла."
"Он пришел по воздуху над великими горами с птицей, что держала его."
"Незнакомцев он привел, также."
"Талу не боялся ни внешнего ветра, ни внешнего холода."
"Пусть он ушел за пределы очень давно, долина Синей Луны до сих пор его помнит."
Больше ничего, чтобы Кануэй мог перевести, не было сказано, и подождав еще некоторое время, он пошел обратно в свою сторону. Он услышал достаточно чтобы повернуть еще один ключик запертой тайны, и ключик этот настолько хорошо подходил, что Кануэй удивлялся, как он сам не сумел найти его с помощью собственных заключений. Это, конечно, приходило ему на ум, но принять некую первоначальную и фантастическую безрассудность самой идеи было для него слишком много. Сейчас же он понял, что безрассудность, даже фантастическая, должна быть проглочена. Тот полет из Баскула не был бессмысленным подвигом сумасшедшего. Это было что-то спланированное, приготовленное и выполненное под провокательством Шангри-Ла. Погибший пилот был известен по имени теми, кто здесь жил; в каком-то смысле он был один из них; его смерть была оплакиваема. Все указывало на высший, руководящий разум направленный на свои собственные цели; существовала тогда и сейчас, определенная арка намерений поворачиваемая необъяснимые часы и мили. Но что было тем намерением? По какой возможной причине четыре случайных пассажира Британского государственного самолета могли быть выброшены в эти транс-Гималайские пустыни?
В некотором роде Кануэй был ошеломлен проблемой, но ни в коем разе не раздражен ею полностью. Она бросала ему вызов в той единственной области, которую одну он брался оспаривать с готовностью, дотрагиваясь до определенной ясности ума, что вымагало лишь значительное дело. Одну вещь он решил тут же; холодный трепет открытия пока не должен быть оглашен ни его компаньонам, кто не смогут ему помочь, ни его хозяевам, кто без сомнения, помощи не окажет.
1 Топи -- с индусского, легкая шляпа наподобие шлема, сделанная из сердцевины дерева или пробки.