"Он сказал что-нибудь о носильщиках?" горячо спросил Мэллинсон.
"Надеюсь, Вы упомянули ему насчет размещения здесь миссионера," сказала Мисс Бринклоу.
Бомбардировка привела к тому, что у Кануэйя поднялось его обычное защитное оружие. Легко отдаваясь этому состоянию, он ответил: "Боюсь, я должен всех вас разочаровать. Я не обсуждал с ним вопросы миссионерства; он совсем не вспоминал о носильщиках; и что касается его внешности, то могу лишь сказать, что он очень старый человек говорящий на превосходном английском и большого ума."
Мэллинсон врезался в раздражении: "Для нас самое основное - можно ли ему довериться или нет. Ты считаешь, он может нас подвести?"
"Он не показался мне подлым человеком."
"Почему же тогда, ради всего святого, ты не побеспокоил его о носильщиках?"
"Мне это не пришло в голову."
Мэллинсон уставился на него с недоверием. "Я не понимаю тебя, Кануэй. В том Баскульском деле ты, черт возьми, был настолько хорош, что мне не вериться передо мной тот же самый человек. Кажется, ты совсем распался на части."
"Я извиняюсь."
"Что толку в твоих извинениях? Тебе нужно встряхнуться и выглядеть как если бы тебя интересовало происходящее."
"Ты меня неправильно понял. Я имел в виду, что извиняюсь за то, что разочаровал тебя."
Голос Кануэйя был сух, намеренно маскируя его чувства, которые в самом деле были настолько смешанны, что вряд ли могли бы быть поняты остальными. Та легкость, с которой он увиливал, немного удивляла его самого; было ясно, что он намеревался следовать предложению Высшего из Лам и оставить все в секрете. Его также смущало то, с какой естественностью он взял на себя роль принятую бы его напарниками, без сомнения и с некоторым правом, за предательскую; как сказал Мэллинсон, это вряд ли был род действий ожидаемый от героя. Внезапно Кануэй почувствовал наполовину жалостливую нежность к юноше; но поразмыслив о том, что люди, боготворящие героев, должны быть готовы к разочарованиям, он укрепил себя. Мэллинсон в Баскуле был уж слишком юным мальчиком поклоняющимся смелому красавцу--капитану; сейчас же красавец-капитан пошатывался если уже не упал с пьедестала. В разрушении идеала, даже фальшивого, всегда было что-то немного жалкое; и восхищение Мэллинсона могло служить хотя бы частичным предлогом для того, чтобы заставить его притвориться тем, кем он не был на самом деле. Хотя притворство, в любом случае, было невозможным. Может благодаря альтитуде, в самой атмосфере Шангри-Ла было качество запрещающее попытки подложных эмоций.
Он сказал: "Видишь ли, Мэллинсон, бесполезно постоянно твердить одно и то же о Баскуле. Конечно, тогда я был другим -- это была абсолютно другая ситуация."
"И более благоприятная, на мой взгляд. Ну худой конец, мы хотя бы знали, что было против нас."
"Насилие и убийство -- если быть точным. Можешь называть это более благоприятным, если хочешь."
Повышая голос юноша ответил: "Что ж, c одной стороны я на самом деле, считаю это более благоприятным. Я бы уж лучше имел дело с Баскулом, чем со всеми этими таинствами. " Неожиданно он добавил: "А та китайская девушка, к примеру -- как она сюда попала? Он тебе об этом сказал?"
"Нет. Почему он должен был говорить об этом?"
"А почему бы и не должен? И почему бы тебе не спросить, если ты хоть каплю этим интересуешься? Естественно ли отыскать юную девушку проживающую среди целого множества монахов?"
С этой стороны Кануэй никогда сей вопрос не рассматривал. "Это не простой монастырь," было лучшим ответом который он мог дать после некоторого размышления.
"О, Господи! Неужели?"
Настала тишина, так как спор определенно зашел в тупик. Для Кануэйя история Ло-Тзен, была, скорее, далека от сути; крошечная Манчжу настолько тихо сидела в его голове, что он почти не чувствовал ее присутствия. Но от одного упоминания о ней Мисс Бринклоу внезапно выглянула из под своей тибетской грамматики, которую она изучала даже над столом с завтраком (как если бы, тайно подумал Кануэй, у нее для этого не было всей жизни). Разговоры о девушках и монахах напоминали ей об историях Индийских храмов, которые мужчины миссионеры рассказывали своим женам, и которые затем жены передавали своим незамужним подругам. "Конечно," произнесла она сквозь зубы, "морали этого места весьма безобразны -- подобное можно было предвидеть." Она повернулась к Барнарду как если бы приглашая его поддержку, но американец лишь улыбнулся. "Я не думаю, что вы, ребята, оценили бы мое мнение о морали," заметил он сухо. "Но я должен сказать, что в ссорах вреда не меньше. И так как всем нам придется тут коротать еще некоторое время, давайте сдерживать себя и оставаться в удобстве."
Кануэй посчитал это хорошим советом, однако Мэллинсон все еще не успокоился. "Я вполне уверен, что для Вас тут намного больше удобств по сравнению с Дартмуром," он многозначительно ответил.
"С Дартмуром? Ваша основная тюрьма, я так понимаю? Ну, конечно, людям в таких местах я никогда не завидовал. И вот еще что -- подобного склада намеки, знаете ли, меня не затрагивают. Толстая кожа, мягкое сердце -- таков мой склад."
Кануэй взглянул на него с благодарностью, а на Мэллинсона с тенью некоторого порицания; но внезапно на него нашло чувство, что все они играли на большой сцене, и лишь он один, на ее заднем плане, оставался в сознании; и мысль эта, настолько непередаваемая, внезапно принесла желание остаться одному. Он всем кивнул и вышел во двор. При виде Каракала опасения все исчезли, и сомнения о троих его спутниках утерялись в простом принятии нового мира, лежащего так далеко за их догадками. Он понял, что приходит время когда общая неизвестность усиливает трудности понятия неизвестности частной; когда все становится само собой разумеещимся лишь потому, что удивление утомило бы как одного так и всех остальных. Таков был прогресс его в Шангри-Ла, и он вспомнил, что достиг подобной, однако менее приятной невомутимости в течении своих лет на войне.
Он нуждался в хладнокровии, хотя бы для того, чтобы приспособитьcя к тому двойному существованию которое придется вести. Впредь, с его товарищами -- изгнанниками, он жил в условном мире прихода носильщиков и возвращения в Индию; все же остальное время горизонт поднимался как занавес, время расширялось и пространство суживалось, и имя Синей Луны принимало символическое значение, как если бы будущее, настолько слабо вероятное, было того рода, что может случиться однажды, только при синей луне. Временами он раздумывал которая из его жизней была более подлинна, однако настоятельной проблемой вопрос этот не казался; и на ум снова приходила война, потому как во время тяжелых бомбардировок у него возникало тоже самое успокаивающее чувство, что имел он множество жизней, из которых одна только может быть затребована смертью.