Однако встречи которые таки состоялись, были весьма успешны, и беседы с людьми трижды превышающими его возраст совсем не имели того светского смущения, которое могло бы вторгнуться в Лондоне или Дели. Его первая встреча была с приятным немцем по имени Мейстер, который, уцелев из группы исследователей, прибыл в ламазери в восьмидесятых. На английском он говорил хорошо, однако с акцентом. День или два спустя состоялось второе знакомство, и Кануэй получил удовольствие своей первой беседы с Альфонсом Бриак человеком, которого Высший из Лам особенно выделил; это был жилистый, небольшого роста француз, с не особенно старой внешностью, не смотря на то, что представил он себя учеником Шопена. Кануэй решил что с обеими, французом и немецем, можно составить неплохую компанию. Подсознательно он уже приступил к анализу, и после нескольких дальнейших встреч сумел достичь одного или двух общих заключений; он понял, что не смотря на то, что ламы, которых он встретил, имели индивидуальные различия, у них у всех было качество для которого безвозрастность было бы не особо хорошим определением, однако тем единственным которое он сумел подобрать. Кроме того, все они были одарены спокойным разумом приятно переливающимся во взвешанные, хорошо сбалансированные мнения. Кануэй был в состоянии дать хороший ответ такому подходу, и знал, что что им это было известно и приятно. Он решил, что сойтись с ними было так же легко как и с любой другой группой образованных людей, которую он мог бы встретить, однако часто, при прослушивании далеких воспоминаний преподносимых обычно и просто, у него возникало странное чувство. К примеру, однажды, после краткой беседы с бело-волосым, благосклонного вида человеком, Кануэйю был задан вопрос интересуется ли он Бронте. Кануэй ответил что да, в некотором роде, и собеседник ответил: "Видите ли, когда в сороковых я был помощником приходского священника в Уэст Райдинг, я однажды посетил Хайуорс остановившись в Пэрсонэйж. С момента прибытия сюда я полностью изучил проблему Бронте, и, кстати сказать, работаю над книгой на эту тему. Может быть Вы хотели бы взглянуть на нее как-нибудь?"
Кануэй вежливо ответил, и после всего, когда они остались вдвоем с Чангом, заметил о той ясности с которой ламы, казалось, восстанавливали в памяти свою жизнь до Тибета. Чанг ответил, что все это было частью обучения. "Видите ли, мой дорогой господин, первые шаги в прояснении разума заключаются в достижении панорамы прошлого, которая, как и любой другой вид, более аккуратна в перспективе. Когда Вы пробудете с нами достаточно долго, то сможете увидеть свою жизнь постепенно сдвигающейся в фокусе, как в телескопе при установке линз. Все станет неподвижным и ясным, должным образом пропорциональным и при правильной значимости. Ваш новый знакомый, к примеру, считает что действительно важный момент его жизни произошел тогда, когда молодым человеком он посетил дом старого пастора и его трех дочерей."
"То есть я полагаю, мне нужно будет приступить к работе и вспомнить собственные важные моменты?"
"Это не потребует усилий. Они придут к Вам сами."
"Я не думаю что приму их с большим радушием," без настроения ответил Кануэй.
Но чтобы там ни могло принести прошлое, в настоящем он находил счастье. Предаваясь чтению в библиотеке, или играя Моцарта в музыкальной комнате, он часто чувствовал приливы глубокого душевного чувства, как если бы Шангри-Ла на самом деле был живым существом, очищенным от волшебства веков и чудесно предохраненным от времени и смерти. В такие моменты незабываемо вставал в его памяти разговор с Высшим из Лам; он чувствовал спокойный разум осторожно раздумывающий над каждым отклонением, шепотом предлагающий тысячи уверений уху и глазу. Так, слушая как Лао-Тзен вела какой-нибудь хитрый ритм фуги, он задумывался что лежало за бледной безличной улыбкой придающей губам ее сходство с раскрытым цветочным бутоном. Говорила она очень мало, не смотря на то, что знала сейчас о способности Кануэйя говорить на ее языке; Мэллинсон, любивший время от времени посещать музыкальную комнату, считал ее чуть ли не немой. Но Кануэй видел очарование прекрасно выраженное ее молчанием.
Однажды он поинтересовался у Чанга о ее истории, и выяснил что была она родом из царской Манчжурской семьи. "Она была помолвлена с Туркестанским принцем, и на пути в Кашгар для встречи с ним ее носильщики утеряли дорогу в горах. Вся группа, без сомнения, погибла бы если бы не обычная встреча с нашими посланниками."
"Когда это случилось?"
"В 1884. Ей было восемнадцать."
"Восемнадцать тогда?"
Чанг поклонился. "Да, с нею мы делаем большие успехи, как Вы сами можете судить. Ее прогресс был прочен и замечателен."
"Как она восприняла все это, сразу после прибытия?"
"Чуть больше чем с неохотой -- не протестовала, однако мы знали, что некоторое время у нее были проблемы. Проишествие, конечно, не из обычных -перехватить юную девушку на пути к свадьбе...Мы все очень переживали за то, чтобы она была здесь счастлива." Чанг ласково улыбнулся. "Боюсь, волнения любви не представляют легкой капитуляции, однако первых пяти лет оказалось достаточно для той цели которой они предназначены."
"Я полагаю, она была глубоко привязана к человеку за которого должна была выйти замуж?"
"Вряд ли, мой дорогой господин, так как она никогда не видела его. Это была древняя традиция, знаете ли. Волнения ее привязанностей были совершенно безличны."
Кануэй кивнул и с легкой нежностью подумал о Лао-Тзен. Он нарисовал ее такой, какой он могла быть полстолетия назад, словно статуэтка в своем декорированном кресле, и носильщики с трудом переносят ее через плато, и глаза ее в поиске развеянных ветрами горизонтов, таких суровых после садов и бассейнов лотоса на Востоке. "Бедный ребенок!" сказал он, представляя как такое изящество могло годами находиться в плену. Знание ее прошлого скорее усилило чем уменьшило его удовлетворение с недвижимостью и молчанием девушки; она была словно прекрасная холодная ваза, аскетическое сбережение ускользнувшего луча.