— Эмоции, — заметил Мик, — старые добрые эмоции.
— Я лечу к Айраму, ты понял?
— Понял, — ответил Мик. — Но мы еще поговорим.
— Я улечу рано.
— Шура, — просто сказал Мик, — скажи ему, чтобы он не летел.
Шура облизнул губы. Неуклонно и неотвратимо все закручивалось так же, как на Плате, и Шура знал, что ему уже не выпутаться, и все-таки послушно сказал:
— Не надо лететь в Петропавловск.
Мик встал, наклонился над Шурой, обнял его за плечи:
— Вот и умница. Значит, нас двое, — он обернулся к Селеви. — Два взрослых, разумных человека говорят тебе: никуда ты не полетишь. Завтра у тебя в кюветах сдохнет уникальная культура, а Айраму ты нужен так же, как Рене Декарту — сгоревший предохранитель.
Шура стряхнул с плеча его руку, встал и отошел от столика.
— Уеду завтра я, — тихо проговорил он, но они услышали. Он понял это по тому, как они смотрели на него и молчали.
— Я уеду сейчас, — сказал он. — Прощайте, ребята.
Вот он и выпутался, блестяще выпутался, вот все и останется тут, как есть.
Он повернулся и пошел туда, где огромные, так бережно хранившие его ладони чуть расступались, открывая ему выход. И когда он дошел до самого конца, он повернулся и пошел обратно.
— Селеви, — сказал он, — Мик — не человек.
Селеви дернул нижней губой — пытался усмехнуться. Шура понял, что он всеми силами заставляет себя не верить.
— Это кибер, — сказал Шура. — Старый добрый кибер.
Селеви сидел, и лицо у него было такое же, как у Айрама.
— Вот, значит, как, — сказал он с расстановкой. — А мы четыре года работали с ним как человек с человеком.
Он сказал это так, словно Мика с ними уже не было.
— Четыре года мы честно делали свое дело, и нам было хорошо.
Ну да, и Айрам делал свое дело, и он тоже был всем доволен.
— Пойми, Селеви, — проговорил Шура, — я ведь потому и сказал, что тебе с ним было хорошо. Не понимаешь?
— Нет, — сказал Селеви.
— То, что ты примирился… — начал Шура, — и вдруг остановился.
Все, что нужно было сделать для Айрама и Селеви, он сделал.
— Хорошие вы люди, — сказал он, — но что-то вы потеряли.
И пошел к выходу, исполненный блаженной веры в то, что уж он-то никогда не примирится с ненастоящим.