Танковый взвод обнаружился в балке. Балка раздваивалась, двумя своими крылами выходила к флангам. Здесь природа на стороне фашистов.
Время вышло. Пора было возвращаться. Полесников дал знак отойти в чащу, затаиться. Здесь перекусили: глоток воды, сухарь за щёку – пусть размокнет. Когда во рту вкус хлеба, голод притупляется.
– Почему ты взял меня? – спрашивает Камышин.
– Проверить. Теперь я тебе доверяю. Как раньше.
– Неужели ты подумал, что я его специально?
– Это не имеет значения. – Опять в глазах Полесникова упрямая уверенность. Истина, с большой буквы, мать его. – Что случилось, то случилось. Теперь ты должен воевать за двоих.
– Что это значит?
– Значит, что ты должен убить четырёх фрицев за себя и четырёх за Пашку Рябина. Это твой долг. Я буду присматривать.
– Присматривай, увалень,– Камышин выдыхает. – В паре воевать сподручнее.
Возвращаться труднее психологически: ноги торопятся, глазам не терпится увидеть знакомые места. Руки суетятся. В этом – опасность.
Шли на расстоянии двадцати шагов. Полесников первым. Молча. Без звука. Не дыша.
Смеркалось, и это было на руку. В сумерках свет неверный, обманчивый. Лес прошли легко, без малейшей зацепки. У опушки остановились. Нужно ждать пока стемнеет совсем.
Очень хотелось курить. Сам того не замечая, Полесников ощупал карманы шинели. Пачка сигарет "Imperium". Почти полная. От греха подальше, смял пачку – звук получился тихий. Нетипичный. Подозрительный. С ветки сорвалась сорока, застрекотала.
Промеж деревьев мелькнул фонарик. Зарычала собака.
– Патруль! – прошептал Камышин.
Маскироваться не оставалось времени. Да и как спрячешься от собак? Решили действовать нахально. Камышин оправил шинель, выступил вперёд. Нервы натянулись в струну.
Патруль:
– Wer ist das? (Кто такие? нем.)
Свет фонарика воткнулся в лицо.
– Pioniere, herr feldwebel. (Сапёры, господин фельдфебель. нем.)
Луч осветил фигуру Камышина, перебежал к Полесникову. Фельдфебель недовольно фыркнул и спросил, почему такие грязные? Камышин ответил, что возвращаются с задания, что минировали нейтральную полосу. Фельдфебель согласно кивнул и приказал немедленно возвращаться в расположение.
На краткий миг показалось, что всё в порядке, что обошлось. Камышин даже улыбнулся, потом увидел, как палец фрица ложится на спусковой крючок.
Полесников бросился на овчарку, Камышин выстрелил в фельдфебеля…
Через мгновение – удар в затылок. Белое пламя. Чернота.
Очнулся Камышин от шепота. Кто-то разговаривал сам с собой. Прислушался – русский. Голос Полесникова.
– Плохие мы с тобой разведчики. Никудышные. Так опростоволосились.
Сидели, прислонившись к дереву. Камышин тронул пальцами ствол – гладкий. Осина. Ноги замёрзли, потеряли чувствительность. Попытался встать – чавкнула жижа. Болото.
– Разве патрульный мог быть один? Никак нет. Дураку понятно.
– Где, – Камышин удивился своему голосу, – где мы?
Доносился лай собак, между деревьев мелькали фонарики-светлячки. Двигалась цепь.
– Тяжелый ты, брат. С виду тщедушный, а на поверку…
– Что произошло?
– Собаку я ножом зарезал, – рассказал Полесников. – Второй фриц тебя оглушил прикладом, на меня бросился. Хорошо, ты его за сапог ухватил.
– Я? Вряд ли. Не мог, сразу отключился.
– Ухватил, – повторил Полесников. – Он споткнулся. Я его из фельдфебельского шмайссера срезал. Тебя на спину взвалил и ходу в топь.
Голова гудела. Во рту – вкус ржавого железа.
– Что теперь? – спросил Камышин.
Полесников посмотрел на руки, потёр большим пальцем ладонь:
– Нам бы сутки продержаться, а там начнётся наступление.
– А разведданные? Мы должны доставить карту. Любыми способами!
Напарник молчал. Вырезал два рябиновых шеста, один сунул в руки Камышину.
– Пошли. Собаки в болото не сунутся, а фрицы могут. Нужно затаиться глубже.
Камышин подумал, что дела у них паршивые – провалили задание. Капитан не получит координаты целей и артиллерия будет бить вслепую. Будто услышав эти мысли, Полесников буркнул:
– Тебя убьют, меня убьют… кто воевать станет? У меня, брат, тоже с ними счёты. Пока долг не отдам – не с руки мне помирать. Вот так я мыслю.
Тьма вокруг толклась беспросветная. В двух шагах – стена. Полесников остановился, сунулся к самому лицу напарника, проговорил:
– Береги сухари. Кто знает, как оно обернётся.
*
Сказавшись "до ветру" Климент Петрович вышел из избы, завернул за сарайчик. Кутёнок услышал шаги хозяина, выкатился из дверей, полез играться. Климент Петрович отпихнул его сапогом, привалился к стене, отвернулся – заслонился спиной от всего белого света. Засмолил самокрутку – вытянул её в две затяжки, – долго смотрел на окурок, будто решал, что с ним делать. Пламя в груди не утихало, рвалось наружу.