В тридцать девятом году Толик Козлов (друг детства) в посевную с прицепных грабель свалился, попал под колёса – переломило обе ноги. В ночную смену дело было. Климент Петрович тащил его на себе четыре версты. И потом ещё на подводе до райцентра вёз. В больницу. "А как иначе-то?" Старик не представлял, что может быть по-другому: "Оставить дружка в беде? Невозможно даже подумать! А тут получается совсем иная картина… предательство получается. Убийство!"
– Никак не возьму в толк, мил человек, – Климент Рябин смотрел Камышину в зрачки, тот не отводил взгляда. – Как это всё у вас произошло? По пьяному делу? Или повздорили из-за чего?
– Я не очень хорошо был знаком с вашим сыном, – ответил Камышин; сглотнул комок. – И поспорили мы только однажды. Я сказал, что мы плохо воюем, и поэтому нас гонят фрицы. Рассудил, что как только мы научимся – тотчас пойдём в обратную сторону. Павел, ваш сын, ответил, что это чепуха, сказал, что все беды из-за нас, белоручек. Он считал, что мы хуже приспособлены к жизни.
Камышин разломил картофелину, вдохнул её аромат. Подумал, сколь раз он мечтал об этом на фронте – втянуть ноздрями горячий влажный картофельный парок.
– Нас отправили в рейд. Далеко за линию фронта, – продолжил Камышин. – Задача была не дать противнику сомкнуть фланги, чтобы наши могли спокойно отступить. В тыл уходили обозы с мирными жителями… с городскими, в основном… но это не важно. Мы должны были завязать бой, уничтожить две огневые точки и взорвать мост. – Камышин перевёл взгляд на Полесникова, тот смотрел куда-то вдаль, сквозь стену избы – в тот далёкий день. – Бой получился короткий и страшный. Немцы не ожидали нашего появления и подпустили близко. Основная схватка случилась в окопах. Павел был… я… в общем… как бы это сказать…
– Он оказался на линии огня, – помог Полесников.
– Шальная пуля?
– Нет, – Камышин покачал головой. – Я стрелял в немца. Павел попал под мою пулю. Выскочил… Я не успел сообразить.
Старик крякнул и наполнил стаканы. До самого края, под завязку. Он отчётливо понял, что произошло в том бою: Война.
Не имеет значения, кто нажал на курок, точно так же Камышин мог попасть под пулю его сына. "Любой мог попасть! – от горькой истины не становилось легче. – Будь она проклята, эта война!"
– Помянем!
Бойцы встали, поднялся отец.
– Земля ему пухом!
Удивительным образом разговор мужчин успокоил Варвару Филипповну. Она быстро убедила себя, что это ошибка, что она не поняла сказанного – стара баба-дура! – и что с её Пашенькой всё хорошо. А убит кто-то другой. Её сынок жив и здоров и скоро вернётся домой. Беда обошла стороной. "Но почему они говорят о нём в прошедшем времени? Почему встали? И почему на стакане лежит краюшка? Почему? Почему? Почему?"
Женщина зашлась плачем. Климент обнял жену, обхватил руками, сильно прижал к себе.
– Полно, мать! Полно! Война!
– Ваш сын герой, Варвара Филипповна, – сказал Полесников. – Он выполнил свой долг перед Родиной. Сполна.
Полесников развёл руками, посмотрел на свои большие ладони. Он оказался беззащитен перед материнскими слезами. Рассказать про разведку? Про собак и болото? Про неудачное наступление? Как дивизию размазала немецкая авиация? Как отходили с боями к Дону, и от полка осталось только тридцать человек? И что Камышин убил в тех сражениях много больше, чем восемь фрицев, а значит, он и Павел Рябин выполнили свой долг. Или рассказать, как бились за Днепр? Как освобождали Орёл и Белгород?
Промолчал лейтенант. Понял, что не утешат мать эти слова.
*
Вместо послесловия.
Иногда я пытаюсь представить себе ту Великую Войну. Не победы и не взятия европейских городов, а каждодневную окопную жизнь. Четыре года – большой кусок человеческой жизни, как ни крути.
Пытаюсь поставить себя на место рядового солдата. Сорок второй год. Зима. Сталинград. Если вам нужно описание ада, прочтите воспоминания очевидцев о тех днях: люди замерзали, присев отдохнуть на секунду.
Сколько я проживу после войны? – думал солдат. Если меня не убьют (этого хочется), если мы победим (я на это надеюсь). Пять лет? Десять? Двадцать? Едва ли так долго: я насквозь простужен, заморен голодом, вымотан, поморожен, замучен бессонницей. Я болен, хотя само понятие "болезнь" исчезло. Болезнь существует только одна – война – и она неизлечима таблетками.
Даже если я проживу десять лет после победы, и все эти десять лет меня будут кормить шоколадом и носить на руках – теперешних мук это не оправдает. Ибо нет такого истязания, которое можно было бы ко мне применить сверх существующих. Так зачем мне терпеть? Зачем мучиться? Если с каждым прожитым часом я лишь углубляюсь в трясину, уготованную мне судьбой. Нужно прервать эту жизнь сейчас же! Немедленно!