— Отец! — не своим голосом закричал юноша и бросился вперед.
Кисаме прищелкнул языком: ну разве это шиноби? Визжит, как баба, по сторонам не смотрит, прет напролом, даже не достав оружия…
— Отец, отец! — рыдал Юруске, просунув руку под голову капитана и роняя на нее горькие слезы.
«Отец», — невольно повторил про себя Кисаме и вдруг понял: вот почему Фринт убил себя! Он знал, что не выдержит, не сможет смотреть, как пытают его сына, и предаст Деревню, лишь бы это прекратить. Капитан был готов пожертвовать Энэри, потому что сам Энэри не признал бы иного выбора и вынес бы все — как джонин, как воин, как боец из команды Кума-тайчо. А этот… всего лишь ребенок. И, похоже, единственное слабое место Фринта.
Юруске насторожился, услышав шорох камней. Он вскинул глаза на тот уступ, где прятался Кисаме, невольно пригнулся и сунул руку в карман с кунаями. Осторожно пробираясь вдоль террасы, чунин собирался обойти уступ с другой стороны и заглянуть за наваленные на нем камни. Он крался с замирающим сердцем, со все еще мокрым от слез лицом, интуитивно чувствуя, что враг еще рядом — страшный враг, который смог одолеть его отца. Вздрагивая всем телом на холодном ветру, Юруске вытянул шею и в свете звезд увидел, что за камнями никого нет. Он был один во мраке февральской ночи, на поле боя, остывающем от пролитой на нем крови.
Подойдя к Томооке и аккуратно сдвигая его в сторону, на снег, Юруске дотронулся рукой до Энэри и вскрикнул от радости: джонин был все еще жив.
— Почему именно эта книга? — спросил за завтраком Итачи.
Еще было очень рано, и кафетерий только наполнялся отдыхающими. Молодые люди заняли самый дальний столик, чтобы сделать свое уединение как можно более полным.
— Я не знаю, — честно призналась Сюихико. — Может быть, дело в братьях? Помнишь ту грустную главу с похищением девушки?
— Момоко-сан, пленившая воображение Кинкаку?
— Да. Гинкаку взялся похитить ее для своего старшего брата, но сам влюбился в девушку.
— Кажется, она была готова ответить ему взаимностью.
— Но он, презрев свои и ее чувства, уступил ее старшему брату.
Итачи смотрел на Сюихико в некотором смущении.
— Тебе это кажется правильным?
— Нет. Само по себе похищение в каких бы то ни было целях возмутительно, и Момоко мне очень жаль. Меня поразила преданность Гинкаку своему брату. Они оба ставили интересы друг друга выше своих собственных. Разве это типично для злодеев, какими их привыкли изображать историки Кумо? Разве может Гинкаку быть столь ужасен, если он так преданно любит брата?
Итачи очень медленно поставил стакан на стол и не отпускал его какое-то время, словно цепляясь за обыденность, чтобы не выскользнуть в очередной раз из настоящего в прошлое.
— Отношения братьев — это нечто особенное, — тихо сказал он. — Желая того или нет, они являются зеркалом, отражением поступков друг друга, и каждый из них неизбежно будет противопоставлен другому — если не в делах, то в мыслях, на жизненном пути. И эту связь прервать очень сложно: как бы они ни были далеки друг от друга, один, закрывая глаза, всегда будет видеть другого — даже на краю света — как точку, сияющую во мраке. Даже если один не думает о другом, он никогда не забудет о его существовании, не перестанет его ощущать.
— Как Солнце и Луна, — Сюихико хотела улыбнуться, но не смогла, чувствуя в словах Итачи какую-то затаенную горечь.
Это было одним из прозвищ Кинкаку и Гинкаку.
— Как Солнце и Луна, — повторил Учиха, думая о своем.
— У меня никогда не было ни сестры, ни брата. Наверное, это и вправду особенное чувство.
— Ты можешь представить, насколько чудовищно раздавить это чувство в себе и в том, на кого оно направлено?
— Нет.
— Возможно ли после такого остаться человеком?
Лицо молодого нукенина как будто не изменилось, лишь слегка нахмурены были тонкие брови, но его глаза, направленные куда-то сквозь Сюихико, казались подернутыми такой тоской, что сердце ее болезненно сжалось.
— Итачи… — Девушка хотела пожать его руку, но не осмелилась, и ее пальчики опустились на стол неподалеку от его пальцев.
Несмотря на поцелуй, объятия и проведенное вместе с Итачи время, куноичи испытывала робость, предпринимая что-либо похожее на новые попытки сблизиться с ним.
Однако Учиха, словно пробужденный к жизни ее теплым взглядом и порывом сочувствия, поднял глаза и, чуть двинув руку вперед, быстро и легко провел кончиками пальцев по ее нежным пальчикам и почти улыбнулся.
— Надеюсь, твоя книга закончится иначе.
Сюихико грустно улыбнулась ему в ответ.
— Ты же знаешь, что они погибнут. Погибнут, но останутся вместе до самого конца. По-моему, прекрасное окончание — и для жизни, и для истории.
— Разве?
— Иногда смерть утешает нас в наших печалях. Мне кажется, я ее не боюсь.
— Чего тогда ты боишься?
Девушка помолчала несколько секунд, прежде чем ответить.
— Бессилия.
В этот момент Итачи вспомнил то, что видел в гендзюцу Сюихико, когда она соединила свое сознание с сознанием Мори Ютсу: ночной лес, пугающие силуэты деревьев и жуткие тени, — вспомнил его бесконечное отчаяние, потерянность и животный страх.
— Одиночества, — невольно вырвалось у него.
По ее взгляду он понял, что Сюихико вспомнила о том же.
— Одиночество со временем становится привычкой, а привыкнуть к беспомощности нельзя.
— Отчего-то я думал, что все наоборот.
Покраснев, словно ее уличили в неискренности, куноичи тихо произнесла:
— Может быть… может, и наоборот.
С тех пор, как Итачи, узнав правду о ней, не оттолкнул ее, а сделался ближе, многое для Сюихико изменилось навсегда. Еще вчера одиночество являлось чем-то естественным, а теперь оно означало разлуку с тем, с кем расставаться совсем не хотелось. Беспомощность, которая раньше была унижением, стала предлогом для заботы и нежности, развившейся из страха причинить боль. А мирное течение жизни превратилось в бурный поток, волнующий и обостряющий все чувства.
В этот день было пасмурно, ясная и морозная погода сменилась влажной и теплой. Откуда-то прилетел ветер, принесший едва различимый запах весны: сырости, почвы, освобождающейся от снежного покрова, мокрых деревьев и хвои. Тем не менее, куда ни кинь глазом, повсюду лежал снег, кое-где, правда, осевший и серый, но по-прежнему ослепительно белый на склонах гор.
Это была не настоящая весна, а лишь первое ее робкое дыхание, которое исчезнет без следа, как только вернутся морозы.
Итачи и Сюихико гуляли по зимнему саду, обходя по мощенной дорожке миниатюрные бассейны с фонтанами и колодцами, декоративные деревья, многоэтажные клумбы с цветами, мозаики, выложенные из разноцветного мрамора, скамьи и воротца, украшенные резьбой и полудрагоценными камнями. В этом месте в равных пропорциях сочетались три элемента: вода, камень и живая природа.
— Нравится тебе этот сад? — спросил Итачи. Он осторожно катил кресло девушки перед собой.
— Здесь, конечно, красиво, но… скучновато. Жаль, что в санатории принимают только взрослых гостей — дети бы оживили своими играми это место: скакали бы по мозаикам, плескались руками в воде, кричали, смеялись и бегали.
«Итачи! Итачи! Смотри, как я могу!» — внезапно врезался в голову голос из прошлого. Учиха вздрогнул и почти увидел маленького Саске, ступающего по самому краю бассейна.
«Как давно мои глаза не радовались подобным картинам, — думала в это время Сюихико, — я могу лишь воссоздать их в своем воображении в форме иллюзии». По молчанию Итачи она поняла, что он о чем-то задумался, и, не желая прерывать его размышления, тоже молчала.
Сквозь стекла террасы было видно низкое, выстланное светлыми и темно-серыми облаками небо. По небу Сюихико могла угадать, какой сейчас воздух там, снаружи, и представить ветер, играющий с ее волосами, — мягкий или колючий.