— Я много думала о вас. И хочу кое о чем вас спросить.
— Ну ладно, — немного помедлив, сказала Кэролайн, — пойдемте на кухню. Я заварю травяной чай.
Она высвободила руки, на сей раз вполне решительно, и, вновь войдя в роль внимательной и собранной хозяйки дома, одарила Мэри улыбкой, после чего резко развернулась и, прихрамывая, пошла прочь.
Кухня располагалась в том же конце галереи, что и прихожая. Она была маленькая, но безукоризненно чистая, со множеством буфетов, и полочек, и поверхностей, покрытых белым пластиком.
Лампы дневного света и никаких следов пищи. Кэролайн извлекла из ящика под раковиной свинченный из стальных трубок табурет и придвинула его к Мэри. Возле плиты стоял ломберный столик, а сама плита была похожа на те, что используют в автофургонах: двухконфорочная, без духовки, с длинным резиновым шлангом, который тянулся к стоящему на полу газовому баллону. Кэролайн поставила на огонь чайник и, довольно резко отказавшись от помощи, с видимым трудом потянулась к буфету, за заварочным чайничком. На несколько секунд она застыла на месте, положив одну руку на холодильник, а другую уперев в бедро, так, словно ждала, когда пройдет приступ боли. Прямо у нее за спиной была еще одна дверь, слегка приоткрытая, и сквозь щель Мэри увидела угол кровати.
Когда Кэролайн пришла в себя и принялась ложечкой насыпать в заварочный чайник какие-то мелкие сушеные цветы, Мэри как бы между делом спросила:
— А что у вас со спиной?
И снова в ответ — пустая улыбка, просто разошлись губы и челюсть немного подалась вперед, улыбка, какой, как правило, одаривают зеркала, тем более нелепая в этом тесном и ярко освещенном пространстве.
— Теперь это уже давняя история, — ответила Кэролайн и занялась чашками и блюдцами.
Она стала рассказывать Мэри о своих ближайших планах; они с Робертом полетят в Канаду и месяца три погостят там у ее родителей. А когда вернутся, купят новый дом, вероятнее всего, квартиру на первом этаже, где не нужно будет подниматься по лестнице. Она налила чай в две чашки и принялась нарезать лимон.
Мэри согласилась, что поездка должна получиться увлекательной, а мысль насчет квартиры вполне здравая.
— Но все-таки что у вас болит? — вернулась она к теме. — Спина или бедро? Вы врачам показывались?
Кэролайн повернулась к Мэри спиной, чтобы бросить в чашки ломтики лимона. Зазвенела ложечка, и Мэри тут же вскинулась:
— Мне без сахара.
Кэролайн повернулась и протянула ей чашку.
— Я просто погоняла по чашке лимон, — сказала она, — чтобы он пустил сок.
С чашками в руках они вернулись в галерею.
— Я расскажу вам, что у меня со спиной. — Кэролайн двинулась по направлению к балконной двери, — когда вы оцените вкус чая и скажете, понравился он вам или нет. Апельсиновый цвет.
Мэри поставила чашку на балконные перила и принесла изнутри два стула. Они сели так же, как в прошлый раз, хотя и не с такими удобствами, и столика между ними не было — лицом к морю и к лежащему неподалеку островку. Эти стулья были повыше, и теперь Мэри открылась та часть набережной, откуда они с Колином увидели на балконе Кэролайн, — сейчас она как раз подняла чашку, так, словно собиралась сказать тост. Мэри сделала глоток; вкус был настолько терпкий, что губы у нее поджались сами собой, и она сказала, что чай бодрит. Они сидели и молча потягивали чай, Мэри выжидающе смотрела на Кэролайн, а та время от времени отрывала взгляд от собственных коленей, чтобы встретиться с ней глазами и нервически улыбнуться. Когда обе чашки опустели, Кэролайн, с места в карьер, начала рассказывать:
— Роберт сказал мне, что вы уже наслышаны о его детстве. Он, конечно, сильно преувеличивает, он лепит из своего прошлого истории, какие принято рассказывать у барной стойки, но, как бы то ни было, жилось ему несладко. А мое детство было счастливым и скучным. Я была единственным ребенком, и мой отец, человек очень добрый, души во мне не чаял, а я делала все, что он скажет. Мы были очень близки с мамой, мы были с ней почти как сестры, и обе изо всех сил заботились о папе — у мамы это называлось «подставить плечо господину послу». Когда я вышла замуж за Роберта, мне было двадцать лет и я ничего не знала о сексе. Насколько я помню, до той поры у меня даже и ощущений-то сексуального характера никаких не было. Роберт в этом деле был не новичок, так что после не слишком удачного начала дело, в общем-то, довольно быстро пошло на лад. И все было хорошо. Я пыталась забеременеть. Роберту отчаянно хотелось стать отцом, хотелось, чтобы у него были сыновья, но ничего не получалось. Врачи достаточно долго считали, что во всем виновата я, но в конце концов выяснилось, что дело в Роберте, что-то у него не так со спермой. Он очень по этому поводу переживает. Врачи сказали, что все равно нужно пробовать. Но потом начали происходить довольно странные вещи. Вы первый человек, которому я об этом рассказываю. Сейчас я уже не помню точно, с чего все началось в самый первый раз, о чем мы думали и так далее. Наверное, мы об этом говорили, а может быть, и нет. Я не помню. Когда мы занимались сексом, Роберт начал делать мне больно. Не слишком, но вполне достаточно для того, чтобы я кричала в голос. Кажется, я пыталась его от этого отучить. Как-то ночью он окончательно вывел меня из себя, но мы не остановились, и, должна признаться, мне это начало даже нравиться — хотя и не сразу. Вам, наверное, трудно будет это понять. Дело не в боли, а в самом факте боли, в чувстве беспомощности перед ее лицом и в том, что она низводит тебя до полной ничтожности. Это боль во вполне определенном контексте, когда тебя наказывают и, следовательно, ты виновна. То, что происходило, нравилось нам обоим. Я стыдилась себя, и, прежде чем я успела это осознать, мой стыд тоже сделался источником наслаждения. Возникало такое чувство, будто я открываю в себе что-то такое, что было частью меня от самого рождения. Мне хотелось все больше и больше. Я без этого уже не могла. Роберт стал делать мне больно уже всерьез. Он принес кнут. Когда мы занимались сексом, он бил меня кулаками. Я очень боялась его, но страх и наслаждение были неразделимы. Вместо того чтобы нашептывать мне на ухо любовный вздор, он шептал совсем другое — слова ненависти, и, хотя меня буквально выворачивало наизнанку от унижения, это так возбуждало, что я почти теряла сознание. В том, что Роберт меня ненавидит, я нисколько не сомневалась. Это не было актерством. Он занимался со мной сексом потому, что я была ему омерзительна: как раз это и делало его неотразимым. Мне нравилось, когда меня наказывают.