— Отлично, — сказал Роберт, взял Колина за руку и развернул ее ладонью вверх.
— Смотри, как это просто, — сказал он, обращаясь, видимо, к самому себе, и провел, легко, играючи, бритвой по запястью Колина, глубоко разрезав артерию.
Его рука дернулась вперед, и брошенная им веревка, оранжевая в косых солнечных лучах, упала, не долетев нескольких дюймов до колен Мэри.
Глаза у Мэри закрылись сами собой. Когда она снова открыла их, Колин сидел на полу, спиной к стене, расставив ноги. Его матерчатые пляжные туфли странным образом размокли и деформировались и сплошь были в алых пятнах. Ему было трудно держать голову, но глаза блестели ровно и чисто и с полным недоумением смотрели на нее через комнату.
— Мэри? — тревожно сказал он, как человек, вошедший со света в темную комнату — Мэри? Мэри?
— Я сейчас, — сказала Мэри. — Я уже иду.
Когда она опять пришла в себя, вынырнув из бесконечного сна, его голова откинулась назад, а тело съежилось. Глаза, по-прежнему открытые и глядящие прямо на нее, утратили всякое выражение, кроме усталости. И она увидела его как будто очень издалека, хотя в поле ее зрения больше ничего не осталось, сидящим у маленького прудика, окрашенного в красный цвет полосатым ромбом света, пробившегося через ставень — теперь чуть приоткрытый.
Всю следующую ночь ей снились стоны, и всхлипы, и внезапные вскрики, фигуры, которые переплетались и переворачивались прямо у нее под ногами, плескались в маленьком пруду и кричали от счастья. Ее разбудило солнце, которое заглянуло через витражную дверь балкона у нее за спиной и стало греть ей шею. Времени, должно быть, прошло уже очень много, потому что расползшиеся по всему полу следы успели покрыться сухой ржавчиной, а стоявший у дверей багаж исчез.
Прежде чем спуститься по усыпанной гравием дорожке к больнице, Мэри остановилась передохнуть в тени у сторожки. Сопровождавший ее молодой чиновник явно скучал, но был терпелив. Он поставил на землю свой кейс, снял темные очки и принялся протирать их вынутым из нагрудного кармана носовым платком. Женщины устанавливали вдоль дорожки лотки, в ожидании первых утренних посетителей. Видавший виды микроавтобус с рифлеными бортами привез продавцам цветы, а чуть ближе одинокая женщина доставала из портпледа с эмблемой авиакомпании крестики, статуэтки и молитвенники и раскладывала их на переносном столике. Вдалеке, перед больничной дверью, садовник поливал подъездную дорожку из шланга, чтобы прибить пыль. Чиновник тихо кашлянул. Мэри кивнула, и они пошли дальше.
На поверку оказалось, что за беспорядочно-суетливой поверхностью города скрывался сложный и процветающий бюрократический аппарат, скрытая система правительственных учреждений с раздельными, но пересекающимися сферами компетенции, со своими порядками и иерархиями; неприметные двери на улицах, по которым она ходила десятки раз, вели вовсе не в частные квартиры, но в пустынные приемные с вокзальными часами на стенах, с непрестанным стрекотом пишущих машинок, и в тесные кабинеты с полами, выстланными коричневым линолеумом. Ее допрашивали, фотографировали, подвергали перекрестному Допросу; она надиктовывала показания, подписывала документы, смотрела на фотографии. Она относила запечатанный конверт из одного учреждения в другое, и там ее снова допрашивали. Усталые моложавые мужчины в пиджаках — должно быть, полицейские или гражданские служащие — держались с ней корректно, так же как и их начальство. Как только удалось окончательно установить ее семейное положение, а также тот факт, что дети ее находятся в сотне миль от места происшествия, и в особенности потому, что на вопрос, который ей задавали не раз и не два, она неизменно отвечала, что никогда не собиралась выходить замуж за Колина, с ней стали еще предупредительнее прежнего — и доверять тоже стали меньше. Она естественным образом превратилась для местных чиновников скорее в источник информации, нежели в предмет заботы.
Но чувство жалости сломало бы ее. А так состояние шока все длилось и длилось, и собственные чувства были для нее попросту вне зоны досягаемости. Она безропотно делала все, что от нее требовалось, и отвечала на каждый заданный ей вопрос. Ее бесчувственность усиливала подозрения. В кабинете заместителя комиссара ей сделали комплимент насчет точности и логической выстроенности ее показаний, в которых эмоциям, замутняющим картину происшедшего, практически нет места.
— Совсем не похоже на женские показания, — хладнокровно заметил чиновник, и за спиной у нее кто-то тихо хихикнул.
Хотя здесь никто не верил в ее виновность, относились к ней так, словно она была запятнана тем, что сам заместитель комиссара назвал — и велел специально для нее перевести — «непристойными излишествами». За всеми этими вопросами крылось молчаливое допущение — или это просто ей так казалось? — что если такой человек, как она, становится свидетелем подобного преступления, удивляться тут, собственно, нечему: это как поджигатель на чужом празднике с фейерверками.