Я молча вернул ей наушник и заказал вторую чашку кофе, хотя вовсе не собирался ее пить, просто мне хотелось дать ей время дослушать заключительные аккорды и вернуться с небес на землю, привыкнуть к дневному свету, прийти в себя.
– Обожаю эту песню… – вздохнула она.
– Почему?
– Не знаю. Потому что… Потому что деревья, они не стонут.
– Ты влюблена? – неуверенно предположил я.
Недовольная гримаса.
– Нет, – призналась она, – нет. Когда ты влюблен, такие песни тебе ни к чему, как мне кажется…
Несколько минут я добросовестно изучал кофейную гущу на дне чашки.
– А что касается твоего вопроса… Она посмотрела на меня в упор. Я и бровью не повел.
– Ну там про переходный возраст и все такое… эээ… Я думаю… что лучше нам на этом и остановиться… Типа не слишком друг к другу придираться что ли, понимаешь?
– Уфф, что-то не очень…
– Эээ… ну смотри: ты можешь на меня рассчитывать, когда надо найти подарок для мамы, я – когда мне надо перевести песню, которая мне нравится… и… Ну вот. Вот и все.
– И все? – ласково возмутился я. – И это все, что ты можешь мне предложить?
Она снова натянула капюшон.
– Да. Пока да… Но… эээ… на самом деле это много. Мда… много.
Я внимательно на нее посмотрел.
– Что ты улыбаешься, как кретин?
– Потому что, – ответил я, пропуская ее в дверь, – будь ты моей собакой, я бы кормил тебя остатками пищи со стола и ты бы наконец стала моим верным френдом.
– Ха, ха! Очень умно.
Пока мы пережидали поток машин, стоя на краю тротуара, она задрала ногу, сделав вид, что писает мне на штаны.
Она была со мной предельно честна, и в магазине, на эскалаторе, я решился ей ответить, откровенностью на откровенность:
– Знаешь, Матильда…
– Что? (прозвучавшее как «ну что еще?»)
– Все мы меркантильны…
– Не сомневаюсь, – мгновенно отреагировала она.
Она так уверенно меня осадила, что я призадумался. Пожалуй, во времена «Сьюзан» мы все же были бескорыстнее… Или простодушнее? Она поднялась на одну ступеньку.
– Так, ладно, давай заканчивать этот гнилой базар, ок?
– Ок.
– Что маме будем покупать?
– Что хочешь, – отвечал я.
По ее лицу пробежала тень.
– У меня-то подарок уже есть, – заметила она, поджав губы, я о твоем…
– Понимаю, понимаю, – я напыжился, – дай мне подумать, сейчас что-нибудь найдем…
Так вот что значит быть четырнадцатилетней сегодня? Ясно осознавать, что все продается и покупается в этом дольнем мире, и в то же время оставаться настолько наивной и нежной, и верить, что можно, взяв за руки двух взрослых одновременно, шагая посередине, между ними, и не вприпрыжку, как раньше, но крепко сжимая их руки, сковывая их собою, несмотря ни на что удержать их вместе.
Немало, правда?
Даже с хорошими песнями такое не каждому по плечу…
Каким я был в ее возрасте? Думаю, инфантильным…
Я вздрогнул, заметив, что мы добрались до последнего этажа. Да ладно… какая разница, каким я был. Кому какое дело. Совершенно не интересно.
К тому же я уже и не помню ничего.
Ладно, цыпочка, с меня хватит, сжав рукою перила, подумал я. Ищем, находим, заворачиваем и сваливаем.
Сумочка. Еще одна… Пятнадцатая, надо полагать…
– Если мадам эта сумочка не подойдет, она всегда может ее обменять, – выслуживалась продавщица.
Знаю, знаю. Спасибо. Мадам часто меняет. Поэтому, знаете ли, я уже и не напрягаюсь…
Впрочем, я промолчал и заплатил. Как полагается.
Едва мы вышли из магазина, Матильда куда-то испарилась, и я остался стоять один, как идиот, перед газетным киоском, машинально читая набранные крупным шрифтом заголовки.
Пойти что ли пообедать? Не голоден. Может, прогуляться? Не хочу. А не лучше ли будет просто отправиться спать? О да! И все же нет. Тогда я сегодня уже не встану.
А что если… Какой-то тип полез за журналом, толкнул меня, я почему-то извинился.
Один-одинешенек, с отупевшей головой, неприкаянный посреди кишащего вокруг муравейника, я поднял руку, остановил такси и назвал адрес офиса.
Я поехал на работу, потому что это единственное, что на сегодняшний день я умел делать. Посмотреть, каких глупостей они натворили тут, пока я ездил проверять, какие глупости вершатся там… Последние несколько лет моя работа сводилась в основном к этому… Заделывание дыр, шпатель и тонны штукатурки.
Многообещающий архитектор, дослужившийся до скромного каменщика. Теперь он бегло говорил по-английски, бросил рисовать, наматывал воздушные мили и засыпал, убаюкиваемый гулом войн по CNN, на гостиничных кроватях, которые ему были немилосердно велики…