Моей первой мыслью было: мы имеем дело с чем-то или кем-то, кого птиктодонтида съела в самый последний момент перед смертью, поскольку явственно прослеживался чужой скелет внутри нашей рыбы. Затем я увидел две пары челюстей – нижнюю и верхнюю – все еще в движении, и они были частью крошечного рыбьего скелета. Челюсти были составлены из четырех зубных пластин, что показывало: это еще одна птиктодонтида. Это и помогло мне распознать в пучке крошечных костей возле челюстей полное, только крошечное подобие нашей «взрослой» рыбины.
Около минуты я был ошеломлен – а затем будто бриллиант мысли бросили в мой мыслительный аппарат. Это была та самая «Эврика!» – момент, который мечтает испытать хоть раз в жизни каждый истинный ученый.
Я в ажиотаже восторга позвал Кейт, работавшую за соседним столом: «Послушай, наша статья – в кармане. Тут зародыш внутри материнского организма». Это был не в полном смысле зародыш, но определенно самый древний позвоночный эмбрион, который когда-либо был открыт, и – вне всяких сомнений – наиболее хорошо сохранившийся эмбрион, когда-либо найденный!
Кейт ринулась к микроскопу. Она смотрела в него минуту – другую, а затем согласилась со мной, что нами обнаружен крошечный эмбрион. Но, несмотря на восторг, решила сыграть «адвоката дьявола» и попросила меня доказать тут же, что мы имеем дело не с еще не окончательно переваренной жертвой внутри скелета – с пищей внутри хищника. Слегка помучив себя поисками доказательств, я ответил – и Кейт сразу же согласилась, – что зубные пластины совершенно специфичные для этого вида плакодерм, что есть надежнейшее доказательство принадлежности и большой рыбы, и «жертвы» к одному виду. Доказательство было усилено особой формой некоторых из изолированных костных пластин головы и туловища, почти что миниатюрных копий скелета взрослой рыбины. Надо добавить, что у близкородственного вида тех же птиктодонтид была совсем иная форма пластин. Кратко говоря, морфология зубных пластин, и головы, и туловища у эмбриона более или менее соответствовала пластинам материнского туловища, если брать в расчет некоторые вариации, объяснимые разными стадиями взросления.
– Ну а что, если это рыба-каннибал? – предположила Кейт.
– Хороший вопрос, – парировал я.
Мы еще раз взглянули на скелет и увидели, каким особенным образом маленький скелет был прикреплен к тому месту туловища большого скелета, где должны были быть яйцеклетки. Кишечный отдел у любой рыбы должен быть расположен ближе к нижней части ископаемого, и наш образец крошечных костей не там был найден.
Кейт отметила, что внешний вид тонких костей так скульптурно вырисован, что это предполагает хорошую сохранность костей, и ни одна из них не повреждена никаким образом, который мог бы быть заметен глазу. Если маленькая рыба была бы съедена, стоило бы ожидать явного повреждения в процессе потребления (разжевывания зубами), неизбежно также разъедание костей пищеварительными соками. Ничего такого не наблюдалось у нашего небольшого образца; я уже в умилении начал называть его «моя дорогая рыбка».
К тому времени мы были абсолютно уверены в том, что у нас теперь имеется ископаемый эмбрион, однако понятия не имели, что за странные веревочные структуры обвиты вокруг нашей находки. Кейт отобрала небольшой кусок структуры и поместила его во флакон, чтобы по возвращении в Перт поместить уже под окуляр сканирующего электронного микроскопа для детального изучения.
Мы решили, что находка наша столь важна, что стоит поместить ее вновь в раствор слабой кислоты и еще раз взглянуть на эмбрион. Мы вновь повторили процедуру и затем тщательно проверили образец – пока не изучили кости эмбриона во всех позициях. Надо отметить, что работенка была не из простых: никто не знал, как поведут себя столь тонкие, хрупкие косточки, будучи впервые извлечены на свет божий. Я пытался не потерять ни одного фрагмента, работая тонкой кисточкой.
В ту ночь мы с Кейт и Хизер, моей женой, распили великолепное французское шампанское за нашу рыбу-мать и ее замечательного детеныша возрастом 375 млн. лет. Это была самая замечательная находка за все мои 30 лет экспедиций, так что мы понимали, как важно до поры держать ее в секрете как от прессы, так и от коллег, всегда готовых накинуться на новую находку в науке. (Правила предоставления публикаций исчерпывающе ясны: статья не будет принята в научный журнал, если уже получила внимание прессы.)
Быстрый просмотр научной литературы по теме подтвердил, что, кроме находки плода акулоподобной рыбы (без останков матери) в породе, датированной около 320 млн. лет назад, из штата Монтана, США, самым древним эмбрионом любого позвоночного из геологического периода триаса был эмбрион, датированный 220 млн. лет назад; а также детеныш ихтиозавра (дельфиноподобное позвоночное), датированный 160 млн. лет назад, найденный в Германии. Несколько сот эмбрионов обрели покой в коллекциях Европы и Британии. Некоторые находились внутри материнского тела, другие были найдены окаменелыми в момент абортации матки – вероятнее всего, в результате травмы матери или ее случайной смерти.
Ископаемые эмбрионы акулы Монтаны, длиной около 4 миллиметров, были ранее названы Delphydontos моим коллегой доктором Ричардом Лундом, об этих находках писал журнал Science в 1980-м, и это были самые древние находки, датированные около 320 млн. лет назад. Эти крошечные рыбки были или новорожденными, или абортированными эмбрионами, но поскольку матери не были найдены, то они же могли считаться эмбрионами из икры. Мы же поставили рекорд: мы обнаружили старейший, вполне оформленный эмбрион позвоночного!
Спустя неделю после нашего открытия мне позвонила Кейт, которая поместила-таки нашу неясную веретенообразную находку под мощный микроскоп. Поставив увеличение в несколько тысяч, она посмотрела на «веретено» под разными углами. В телефон она произнесла несколько раз слова, которые заставили меня глупо улыбаться, а мои колени задрожать: «Пуповина». Это была пуповинная «веревочная» нить.
«Джон, – продолжала Кейт, – это ископаемая пуповина, которая, скорее всего, вела к яичному мешку».
«Но как мы это сможем доказать?» – возразил я.
«А вот как, – отвечала Кейт, – я определила целый набор признаков, по которым выходит, что это – питающая структура. У нее есть поры и полости в виде везикул для переноса жидкости; небольшие шрамы в местах соединения – так называемые «аппендикулы». Плюс ко всему – наружный эпителий поверх пористого слоя. Итого, у нас четыре отчетливых признака, что мы нашли пуповину, аналогичную той, что находят у некоторых современных акул».
Я молчал, ошеломленный. Мы не только открыли новый род и виды, принадлежащие к совершенно исчезнувшему классу животных (плакодермы), но открыли и хорошо сохранившегося эмбриона, кости которого находились внутри тела матери. Теперь у нас было ископаемое, единственное из найденных с материнскими питающими структурами, сохраненными в хорошем виде. В породе сохранилось даже углубление вблизи оконечности пуповины, наполненное желтыми кристаллами кальцита. Мы предположили, что это углубление было когда-то желточным мешком, который, естественно, сгнил, оставив после себя органические кальцитовые отложения.
Но самое потрясающее открытие ждало нас месяцем позже – когда мы собрались, чтобы написать статью, преподносящую наше открытие миру. Мы позвали в команду доктора Гэвина Янга, известнейшего в мире эксперта по рыбам-плакодермам из Университета Канберры, и доктора Тима Сендена, ученого, известного своими прикладными исследованиями в области электронной микроскопии, и химика. Они должны были обеспечить инструментальную базу нашей работы.
У мужских особей плакодерм были скрытые в костной структуре класперы, в то время как женские особи имели хорошо армированные пластинами брюшные плавники (по Майлзу, 1967)