Она сразу же отходит в сторону, но пристально смотрит на меня. Робость, упрямство, стремление к общению.
– Когда ты это сделала? – спрашиваю я.
– Сегодня утром, – говорит она и проводит рукой по затылку. С такой прической ее фигура выглядит еще более оформленной, тело окрепшим.
– Тебе очень идет, – говорю я. Я пытаюсь взглянуть на себя ее глазами: бледный, полулежу, опершись на здоровый локоть. Волосы растрепаны, взгляд благородно-страдальческий.
Нина пятится к открытой двери, не отрывая от меня глаз.
– Ты хочешь чего-нибудь? – говорит она, уже держась за ручку двери.
– Ты не могла бы мне почитать? – спрашиваю я. Это мое полуинвалидное состояние действует на меня странным образом: некоторая заторможенность и вместе с тем удивительная быстрота реакций, мои ощущения преобразуются в слова, как бы минуя стадию мысли.
Нина становится еще белее и краснее, отводит глаза, потом снова смотрит на меня.
– Что тебе почитать?
– Да все равно, – говорю я. Короткий, но глубокий вздох. Воздух плотный и вместе с тем разреженный. Сердце бьется в груди, где-то совсем близко.
Нина оглядывается вокруг, смотрит на книги, разбросанные на столе, на кровати, на полу, смотрит на книги, лежащие на книжных полках, – во взглядах, движениях чувствуется напряжение.
– Выбери сама. Что хочешь, – говорю я. Голос бархатный, голос – старое вино, выдержанное, терпкое; в моем положении этот голос получается у меня прекрасно.
Нина все еще в нерешительности, потом выбирает книгу с речами гуру, показывает мне обложку, смотрит на меня вопросительно.
– Годится, годится, – говорю я, впрочем, книга меня совершенно не интересует, меня интересует только то, чтобы она мне ее почитала.
Она садится на пол и скрещивает ноги, я смотрю на ее пятки в белых носках, на брюки, которые так хорошо обтягивают ей ляжки.
– Ну что ж, – говорит она и начинает читать с первой страницы хорошо поставленным, чинным голосом, словно на школьном уроке, этот ее голос странным образом контрастирует с ее теперешней прической.
– Не могла бы ты пересесть поближе? – прошу я. Мне хочется сократить расстояние между нами, слова слетают с моих губ непринужденно, сами собой.
Она поворачивается и смотрит на приоткрытую дверь.
– Здесь Марианна, – говорит она мне вполголоса.
– Ну и что? – спрашиваю я. Мне кажется, теперь я смогу преодолеть сковывающую меня обычно неуверенность, хоть я и заплатил за это дорогой ценой.
Нина закрывает дверь, застывает возле нее в нерешительности, держась за ручку, потом поворачивает ключ в замке, медленно, осторожно, почти бесшумно.
Она садится на кровать, я слышу ее дыхание, чувствую движение воздуха, пока она устраивается и подбирает под себя ноги. Она снова начинает читать: это мысли гуру о времени, мне удается различить лишь звук и тембр ее голоса, – я покрываюсь гусиной кожей.
– Ты не можешь подвинуться еще ближе? – говорю я ей. Подслащенный, жалобный голос, царапающий, льстивый, тянущийся к ней, как рыболовный крючок, как восклицательный знак.
Она подвигается ближе, не глядя на меня: вытягивает ноги и снова подбирает их под себя, замирает, когда ее колени касаются моих. И вновь ее голос скользит по округлым фразам гуру, перенасыщенным повторами и возвратами, по перекатывающимся низким волнам образов и звуков.
Я вытягиваю здоровую руку под одеялом и со скоростью миллиметр в секунду передвигаю ее по шелковой материи, пока не достаю до лодыжки.
Взглянув на меня мельком, Нина продолжает читать; голос низкий, теплый, неровный, он бьет мне по нервам.
Моя рука движется вверх по ее ноге: жаль, что я так ограничен в движениях. Пальцы мои перемещаются по натянутой материи так, словно меня увлекает за собой прозрачный поток ее голоса, текущий в по-школьному педантичном ритме, нарушаемом лишь передвижениями моих пальцев. Сердце мое бьется ровнее, я чувствую его посреди груди. Я лежу на правом боку, а моя неподвижная рука оттягивает мне левый; любые препятствия в подобном случае лишь усиливают желание, делают его острее, нестерпимее.
Нина продолжала читать: описания психологических состояний, метеорологических условий, и чем выше я продвигаюсь по ноге, лаская ее внутреннюю поверхность, тем хуже, как мне кажется, она сама следит за смыслом того, что читает, но она не останавливается, продолжает читать, и при каждом продвижении моей руки слова текста вдруг начинают налезать друг на друга, сталкиваться и толкаться, как напуганные и возбужденные девчонки в коридоре.
Я скользнул еще ближе к ней, страдалец-улитка-ангелочек-наркоман, медлительный и неотразимый, мрачный, страдающий, неумелый и возбужденный. Рука моя продвигается все дальше по внутреннему шву: под натянутой хлопчатобумажной материей я чувствую упругие мускулы, мою руку то и дело обдает жаром, и всякий раз, когда я чуть сильнее, чуть с большей настойчивостью, надавливаю на ее ногу, по ней пробегает легкая дрожь. И хотя я теперь весь изогнулся, лежа на боку, стремясь добраться пальцами до места перекрещивания ее ног, я вовсе не нахожу свою позу неестественной или смешной. Я стараюсь взглянуть на себя со стороны: бледный, худой, страдающий, с рукой на перевязи и всклокоченными волосами, простертый под складками стеганого одеяла к ней, которая все еще держит книгу уже не очень твердыми руками, – все это кажется мне похожим на картину художника-романтика девятнадцатого века. В этом одновременно есть что-то поэтическое и упадочное, мне почти так же приятно думать об этой картине, как приятно касаться Нины кончиками пальцев, приятно ее дыхание, прыгающие слова, приоткрытые губы, краснеющие щеки и постоянные взгляды в сторону двери.