Марианна бросилась ко мне, поддержала:
– Обопрись на меня, дыши спокойно, – сказала она.
Я прислонился здоровой рукой к ее боку: изогнутая линия под легкой шерстяной материей, тело напряжено, температура повышена. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я поразился тому, что ее глаза все время меняют цвет. Я поцеловал ее в губы, без всякого желания, просто так, только потому, что, по моему мнению, она этого ожидала: мне казалось, что на меня снизошла благодать, и это чувство было столь сильным и бурным, что я не мог удержать его в себе.
Она прижалась к моим губам сжатыми губами, потом виском, крепко обняла меня. Я думал, что могу таким вот образом перецеловать всех женщин на свете, без всякого желания, просто так, подталкиваемый одним лишь мутным потоком света, бьющим изнутри. Я подумал, что могу сейчас развязать любой узел и снять любое напряжение, облегчить боль, преодолеть любые разногласия, любое сопротивление, превратить тень в свет. Любопытно, ведь ситуация, в которую я попал, была самой что ни на есть банальной, однако я почему-то ощущал себя во власти сверхъестественного: я еще никогда не чувствовал такого прилива сил, тепла, проникающего во все уголки моего тела, моим рукам вдруг стало жарко.
И вдруг я понял, что моя левая рука такая же горячая, как и правая, хотя и висит на перевязи. Я уже привык к тому, что совершенно не чувствую ее, она была как мертвый груз – гнетущая тяжесть, нарушающая мое равновесие, но теперь я снова чувствовал и пульсацию крови, и тепло, и энергию, и что-то еще такое, что растекалось по моим нервам, жилам, мускулам, кровеносным сосудам и капиллярам и что теперь пощипывало подушечки моих пальцев. Мне даже удалось подвигать пальцами: я сжал их под повязкой, потом отпустил.
Я чуть не вскрикнул, мне хотелось обставить случившееся как можно эффектнее, но Марианна была намерена и дальше прижиматься ко мне, правда, она вела себя очень осторожно, старалась не задеть мою больную руку, но я упустил момент и решил, что будет лучше, если я немного подожду. Я был потрясен и изумлен сильнее, чем если бы я вдруг вознесся к потолку: я думал о реалистичном, взвешенном приговоре, который вынес мне доктор Самуэльсон в больнице, о его взгляде – плохой новости, думал о том, как вел себя гуру, когда приходил навещать меня, о том, как он касался моего лба у корней волос.
Я вырвался из объятий Марианны.
– Ой! Больно! – крикнул я.
– Извини, – сказала она, взгляд ее словно всплыл со дна альпийского озера, он был на удивление безмятежен.
– Ничего, – сказал я, уже снова сидя на кровати.
Она поправила мне одеяло и снова извинилась:
– Не знаю, что на меня нашло, Уто.
Чуть ли не на цыпочках она дошла до двери, еще раз посмотрела на меня и вышла.
Оставшись один, я сразу освободил свою левую руку, снял повязку. Шов был черный от запекшейся крови и совершенно сухой, рана чесалась, но не болела; во всей руке полностью восстановилась чувствительность. Я еще раз попробовал сжать и разжать пальцы: они двигались, хотя и чуть медленнее, чем раньше. Я попробовал побарабанить пальцами по ладони правой руки, потрогал одеяло, шерстяной ковер на полу, провел ими по волосам, вдоль носа: пальцы ожили, в них появились ощущения, возможно, еще более острые, чем раньше. Я перетрогал все предметы в комнате, и мне показалось, что мои ощущения стали намного богаче, тоньше и сложнее. Мне только трудно было держать руку на весу, слишком долго она находилась в неподвижности, во всем остальном я чувствовал явное улучшение.
Я снова сел на кровать, на одеяло, где витал аромат Нины, я думал: что это – чудо или это называется как-то по-другому. А еще я думал, когда, где и каким образом мне следует обнародовать этот факт. Потом я пожалел о том, что не владел обеими руками в тот момент, когда был с Ниной, попытался представить, как бы тогда все было. Я снова забинтовал руку до локтя и повесил ее на перевязь.
Витторио, доведенный до крайности
Витторио тащит по снегу большой деревянный ящик; я смотрю на него из двери гостиной, правая рука в кармане, левая – на перевязи. Все тропинки вокруг дома занесены снегом, те самые тропинки, которые он аккуратно расчищал день за днем: теперь, куда ни ступи, утопаешь по колено.
Сначала он делает вид, что вообще не замечает меня, потом все же останавливается:
– Как поживает наш юный страдалец? – говорит он.
– Спасибо, хорошо, – отвечаю я, спрятавшись за своей рукой на перевязи надежнее, чем за самым прочным щитом.
– А ты? – спрашиваю я.