Все, как завороженные, затаив дыхание и слившись в едином чувстве, следят за каждым моим движением. Я не смотрю ни на кого в отдельности, я лишь чувствую соединенный взгляд всего зала, под действием которого воздух вокруг меня словно сгущается, и мне кажется, что в нем можно плыть как в воде. Я не чувствую смущения, бьется чуть быстрее, чем обычно, сердце и чуть учащается дыхание. У меня нет ощущения, что я кого-то обманываю или играю спектакль: мне кажется, что я делаю только то, что должен делать, и мне не надо задумываться о причинах, способах и целях. Я просто здесь нахожусь, а мог бы находиться где угодно, мне ни о чем не надо думать.
Я расстегиваю английскую булавку на повязке и очень медленно начинаю разматывать бинты, я постепенно освобождаю руку от локтя к запястью, потом ладонь до кончиков пальцев. Повязку я тоже бросаю на пол, поворачиваю ладонь, смотрю на нее так, как будто вижу впервые. Из зала, ставшего одним огромным глазом, до меня долетает изумленный взгляд-вздох, словно никто из присутствующих в жизни своей не видел левой руки; я продолжаю двигать рукой, изумление и восхищение все возрастают, и мои жесты становятся все более картинными. Теперь это похоже на восточный танец, нечто абстрактное и конкретное одновременно, стилизованная игра мускулов. Я ни на кого не смотрю, ни на что не обращаю внимания. Зрительный зал наступает на меня огромным панорамным экраном; панорамный эффект усиливает взгляд гуру, восседающего в кресле справа от меня. Я сгибаю пальцы, медленно сжимаю их и дотрагиваюсь до ладони, потом снова распрямляю их.
Все затаили дыхание, зал кажется мне космической станцией, где больше не действует сила тяжести.
Я немного размял пальцы, как делал это обычно перед концертом: подвижность неплохая, хотя несколько замедленная, гибкость тоже приличная, но имеется некоторая потеря чувствительности в подушечках пальцев.
Я застываю в бездонном молчании зала, меня пригвождает к месту его цепкий взгляд, напряжение так велико, что мне с трудом удается вздохнуть, слезы наворачиваются у меня на глаза. Я поднимаю левую руку, раскрыв ладонь, и выполняю приветствие айкидо, ударяя правым кулаком по левой ладони.
Этот жест бьет по парализованному залу, и внезапно напряжение спало, зал взорвался аплодисментами. Никогда, в самых горячечных снах, в самых безумных фантазиях, я не мог представить такой ошеломляющей овации, как потоп, пролившийся из грозовой тучи, как оглушительная канонада града. Все как один вскочили на ноги, все смотрели на меня и на гуру и били в ладоши, и кричали, но я не мог разобрать ни слова, и все плакали.
Наконец я заметил Нину, которая аплодировала, как на концерте, вот Марианна, ослабевшая от переполнивших ее чувств, Джеф-Джузеппе, орущий как на футболе, Витторио с беспросветным скепсисом на лице среди взволнованной толпы. Я видел бледную Хавабани, которая аплодировала так, словно во всем этом была и ее заслуга, и Сарасвати, которая аплодировала, сидя в инвалидном кресле почти прямо под сценой. Я видел гуру справа от меня, он улыбался и одобрительно кивал головой, видел двух его ассистенток, одна из них держала в руках повязку, которую я уронил.
Потом взгляды всех присутствующих сместились вниз, под сцену, и я увидел, что Сарасвати встает со своего инвалидного кресла: она оперлась о подлокотники, поднялась, сделала несколько шагов ко мне и прислонилась к краю сцены, где и осталась стоять, тяжело дыша, с растерянным выражением лица.
Двое, трое, десять, сто человек бросились ей на помощь: тяжело переводя дыхание, она посмотрела себе на ноги, а потом повернулась и указала пальцем на меня. Мне показалось, она сказала: «Это сделал он!», но мне не удалось хорошо расслышать, потому что аплодисменты стали громоподобными, они уже не походили на аплодисменты. Скорее, на шум пожара, на вой урагана, бушующего в тесной комнате, на грохот моря, яростными волнами обрушивающегося на слишком низкий волнорез.
Старый гуру – новый гуру
Я быстрым шагом иду по пустынной дороге и, несмотря на холод и усталость, получаю от этого удовольствие. Слышу, как скрипит снег у меня под ногами, смотрю по сторонам на застывший пейзаж: ветки деревьев, изгибы холмов, деревянные домики, утонувшие в снегу. Свет такой яркий, что ощущается как преграда. Морозный воздух щекочет мне ноздри, легкие, душу, кружит голову, как слабый наркотик. Я даже могу бежать, сил на это уйдет не больше, могу помогать себе на бегу руками. Левая еще побаливает, особенно ниже локтя, я ее чувствую: напряжение связок, тяжесть костей, сокращение мускулов не всегда еще правильное. И все же я бегу, бегу под гору, несколько раз чуть не падаю, поскользнувшись, но все равно не останавливаюсь. Я полон бешеной энергии, как будто тайком проник в чужой сон и могу творить там все что угодно. Я подпрыгиваю, пытаюсь сделать пируэт, снова бегу по снегу под откос, все время скольжу. Думаю о ягодицах Нины, о ее длинном взгляде, которым она проводила меня, когда я выходил из дома, о ее губах, о взглядах всех, кто был в Кундалини-Холле, о всеобщем волнении. Мне кажется, что я вышел на сцену только сейчас, проведя девятнадцать лет за кулисами в постоянной и бесполезной разминке; но я еще не могу поверить в случившееся, боюсь, что с минуты на минуту все закончится, разом и без всякого предупреждения.