– Как там сейчас в Италии?
– Как всегда, – отвечаю, не отрываясь от окна.
– Но хоть что-нибудь изменилось, или все то же стоячее болото?
– Стоячее болото, – говорю, не поддаваясь его попыткам меня разговорить, но он не унимается:
– Ты даже не представляешь себе, Уто, до чего мы рады, что оттуда уехали! Настолько опостылел весь этот паноптикум, газетные заголовки, лица, одни и те же фамилии… Мы здесь не вспоминаем об этой стране, отсюда кажется, что ее и на свете-то нет.
Он говорит бесстрастным, спокойным голосом, как праведник, как дзэнбуддистский священник, на сто процентов уверенный в своей непогрешимости. Меня это злит.
Гул кондиционера. Гул мотора. Пощелкивание автоматического переключателя скоростей. От обивки сидений пахнет только что вымытой собакой. Говорить не хочется. Думать тоже.
На повороте перед выездом из города Витторио Фолетти показывает на мою мотоциклетную куртку и спрашивает:
– Удобно, когда столько застежек? – По выговору не определишь, откуда он родом, возможно, из Центральной Италии, хотя характерных особенностей в речи нет, интонации уже почти как у иностранца. Снисходительная улыбка. Суждение-осуждение.
– Нет, – отвечаю, стараясь представить себе, что я не в одной с ним машине еду по незнакомо-знакомым местам, а улетаю от него все дальше на космическом корабле, за обшивку которого не проникают его зондирующий взгляд и снисходительный тон.
Мы выехали на шоссе, оно идет слегка под уклон, вокруг чернота необитаемой ночи. Время от времени на редком расстоянии друг от друга высвечиваются, как будто на рекламном щите, контуры домов, украшенных электрическими гирляндами по случаю уже прошедшего Рождества, а потом снова темнота, и сколько ни всматривайся в нее, взгляду не за что зацепиться.
Сидя в удобной позе, Витторио Фолетти ведет машину на скорости ровно девяносто, и в его спокойной вальяжной уверенности слишком много самодовольства.
– Это лучшее время года, – говорит он. – Ты удачно приехал, прямо к празднику. И гуру как раз поправился. Скоро снег выпадет. А вчера вечером мы видели возле дома оленей – великолепное зрелище!
– Пятерых, – уточняет сзади Джеф-Джузеппе, и я вижу его хрящеватое ухо, которое, точно локатор, поворачивается вслед за проносящимся мимо автомобилем.
– Вот здорово, – говорю я холодно и равнодушно, ноль эмоций. Больше всего в эту минуту мне хочется развалиться на заднем сиденье и заснуть – сказываются недосып и разница во времени, – но это только мечта: они ведь проехали бог знает сколько километров, чтобы получить своего заложника, отправленного им из Европы, и теперь глаз с меня не спускают.
– Ты, конечно, изменился, – продолжает Витторио, – когда мы виделись пять лет назад, ты был таким, как сейчас Джузеппе. Мы пришли к вам в гости, и перед тем как сесть за стол, твоя мама говорит: «А сейчас Уто вам что-нибудь сыграет». Знаешь, что обычно в таких случаях думаешь? «Ну вот, только этого не хватало!» А когда ты вышел – тебе еще и четырнадцати тогда не было, но ты, если не ошибаюсь, выглядел пониже и поплотней, чем сейчас Джузеппе, – когда сел к роялю и начал играть, не помню уже что, Шопена, кажется, мы с Марианной прямо рот разинули, представляешь?
И он, изобразив, как тогда разинул рот, повернулся ко мне, – сверля смеющимися глазами и ожидая реакции.
Я отвернулся и посмотрел в окно, но ничего не увидел, кроме черноты, и даже если бы я снял темные очки, то вряд ли бы увидел намного больше.
– Ты небось и не помнишь нас с Марианной. – И снова эта снисходительная улыбка, неужели она ему самому не надоела, и теплое участие в голосе, которого хватило бы на целое человечество. Он весь, как отлаженный двигатель его «рейнджровера»: переключается с одного режима на другой без всякого напряга.
– Не помню, – говорю я, не поворачивая головы.
– А у нас дома есть фортепьяно, – вступает в разговор Джеф-Джузеппе, – кабинетный рояль, нам его в прошлом месяце привезли вместо старого. Рождественский подарок всей семье. Звук просто изумительный.
У него ломается голос, он произносит слова то басом, то фальцетом, с очень заметным американским акцентом. При этом изо всех сил старается подражать отцу, в точности копируя его тон – та же теплота, то же участие.
– Ты знаешь состав нашей семьи? – спрашивает Витторио. – Мама тебе рассказывала?
Говорю «нет», хотя мать пыталась мне пару раз про них рассказать, но я не слушал: какое мне дело, кто у них там в семье и сколько их.
– Так вот, – продолжает Витторио с явным удовольствием, что может посвятить меня в свою личную жизнь, – нас четверо: Джузеппе, сын Марианны, сама Марианна, я, разумеется, и моя дочь Нина. Плюс собака по имени Джино, пишется Geeno. Теперь у тебя исчерпывающее представление о семье Фолетти, верно?