– Как дела? – говорит он.
Девицы поднимают на него глаза, переглядываются, пересмеиваются. Вблизи они оказываются отнюдь не красотками, плоскогрудые, затянутые в свои кричащие тряпки, у одной из них физиономия вытянутая и приплюснутая.
– Можно нам с вами посидеть? – спрашивает Витторио.
Девицы неопределенно мотают головой, словно все это не очень их касается, но слегка забавляет; неопределенно пожимают плечами.
Витторио ищет глазами свободные стулья, приносит один для меня и другой для себя. Мы рассаживаемся среди девиц, пьем из наших бокалов, они пьют из своих через соломинки.
Девицы веселые, правда, одеты и намазаны слишком вульгарно, у одной на запястье татуировка в виде пантеры, у другой кофточка на бретельках и мини-юбка из розовой замши, черные гольфы поверх прозрачных колготок.
– Его зовут Уто, – говорит Витторио, показывая на меня пальцем. – Он – выдающийся пианист.
– Что? – кричит одна из девиц сквозь стену шума.
– Он играет на фортепьяно, – тоже кричит Витторио. Девицы смотрят на меня, переглядываются, снова смеются. Та, что с бретельками, вытягивает шею и кричит:
– С кем?
– Я играю один, – говорю я, мне неловко, но вместе с тем, я как бы смотрю на эту сцену из космоса.
– Он один из величайших пианистов мира, – кричит Витторио девице с пантерой.
Девица с пантерой придвигается к нему, заранее обеспечив себе отступление: в движении вперед уже видно движение назад.
– Откуда вы? – спрашивает она.
– Италия, – отвечает Витторио, и в этот момент он представляется мне бедным эмигрантом при всей его славе художника, его деньгах, семье и прочном положении в жизни.
Девица на пути к отступлению, хотя все еще не закончила движение навстречу.
– Но мы уже давно живем здесь, – говорит Витторио, не собираясь сдавать захваченную территорию. Показывает на меня, говорит: – А у него три или четыре разные национальности. У него даже имя немецкое. А сколько языков он знает!
Он форсирует голос, стараясь пробиться сквозь стену шума, чужого языка, непонимания; он надрывается, из кожи вон лезет, кричит, потеет, наконец, обессиленный, умолкает.
– Ты его отец? – спрашивает девица с пантерой, показывая на меня.
– Нет, с чего это? – Витторио в панике улыбается. – Мы друзья. Да у нас и не такая уж большая разница в возрасте.
Девицы снова смеются. Они тоже навеселе, перед ними большие бокалы со льдом и цветными соломинками, но похоже, этот смех – их единственный способ общения: что-то вроде языка цикад или грызунов, не слишком внятный, но прекрасно приспособленный к их жизни, которым они выражают все, что им необходимо.
– А ты чем занимаешься? – спрашивает девица с пантерой у Витторио.
– Рисую, – отвечает Витторио. Он делает в воздухе несколько мазков, словно в руке у него кисть и разговаривает он с дикарями с только что открытого острова. – Картины, – уточняет он.
– Голых женщин? – спрашивает девица с приплюснутым и длинным лицом.
Она поворачивается к своим подругам, и все они снова смеются; такое впечатление, словно они выведывают у Витторио всю подноготную из бессознательной жестокости, из тупого, глухого, жаркого, липкого упорства, издающего синтетическую вонь и подкрепленного неестественными жестами.
– Нет, я рисую что-то вроде пейзажей, – через силу произносит Витторио, продолжая стучаться в стену, он слишком прямолинеен, слишком жаждет общения, слишком открыт для ударов и слишком к ним нечувствителен. – Но только не такие пейзажи, как вы думаете, с деревьями и домами. Это как бы внутренние пейзажи, вывернутые наружу.
Девицы, видимо, уже удовлетворили свое любопытство, их глаза как бы покрываются пленкой, видимо, уже ничто не сможет по-настоящему заинтересовать их. Я спрашиваю себя, что бы они подумали, окажись они перед одной из картин Витторио, мне нетрудно представить себе выражения их лиц. Или если бы я что-нибудь сыграл. Пришлось бы форсировать руку, барабанить еще громче, чем когда я учил Джефа-Джузеппе. Они из тех, кому нравятся трюки и дешевые эффекты: чтобы привлечь их внимание, нужно играть, повернувшись спиной к инструменту или стоя и согнувшись пополам, и надо, наверное, даже что-нибудь спеть. Я никаких слушателей не боюсь: трудный слушатель – это просто новая задача.
Уто Дродемберг с волшебной флейтой. Все на свете ему подвластно. Он играет для самых грубых, равнодушных, бесчувственных и тугоухих, он пробивает их непробиваемость. Они борются с ним упрямым безразличием, отгораживаются стенами, выставляют навстречу свиные морды и бычьи глаза, но все впустую. Он один на сцене, в луче света, и ему не надо даже особенно стараться. Напротив, он едва касается клавиш, извлекая из них тончайшие трели, и покоряет всех. Самая холодная и непрошибаемая девчонка сидит в первом ряду, естественный отбор из поколения в поколение убивал в ней способность испытывать утонченные эмоции, ее голова закрыта броней, прошедшей проверку на полигоне, и все же в глазах ее стоят слезы, и от восторга ее бьет озноб. Она начинает рыдать, ничего не поделаешь, это так.