– И ты называешь это «нелегко»? – кричит Витторио. – Да я вообще не знаю, как я это выдержал. Только и делаешь, что подавляешь и подавляешь себя, тушишь, гасишь, шепчешь, словно живешь прямо в церкви. Четыре года насильственного летаргического сна, четыре года, выброшенные на ветер только ради того, чтобы быть с тобой, и ты еще смеешь жаловаться!
– Вот видишь! – снова повторяет Марианна. – Вот видишь!
– Да ты хоть понимаешь, сколько сил я, идиот, на тебя потратил, а мог бы найти им куда лучшее применение.
– Браво! Браво! – кричит Марианна, ее голос, пронзительный, гортанный, деревянный, увощенный, звучит, как расстроенная старинная виолончель. – Так, может, я должна на коленях тебя благодарить? За то, что был так любезен и уделил мне столько внимания? Вместо того, чтобы заниматься только самим собой, упиваться своими картинами, друзьями и подружками и всем тем бредом, которым пудрят тебе мозги незнакомые тебе люди.
– Спокойно! Если кто-то несет бред, так это ты. Возомнила себя святой и несешь слово Божье дикарям, а в случае необходимости вбиваешь его в них силой.
Сильнейший удар сотрясает деревянную стену: звук разбившегося стекла, очевидно, стаканов или настольной лампы. Я словно вижу светлый ковер, усыпанный осколками, горящие глаза Витторио и Марианны – прямо петухи, сцепившиеся в курятнике. Я не знаю, как мне быть: может, я должен вмешаться и попытаться их утихомирить, но я почти уверен, что только сделаю хуже. И еще я не знаю, чью сторону мне принять. В конце концов я решил, что своим вмешательством лишь подолью масла в огонь.
– Теперь ты видишь, кто из нас агрессивен?
– Конечно, ты! – Витторио окончательно обезумел. – Это ты не хочешь смириться с мыслью, что люди такие, как они есть, и у тебя нет никакого права пытаться исправить их.
– Ну конечно, я должна все терпеть и молчать, – ехидно кричит Марианна. – Как было в Милане.
Все это и впрямь напоминало дворовую драку домашних птиц, отголоски которой долетали через закрытые двери и деревянные стены: два гуся или две утки, доведенные до крайности затянувшимся принудительным сожительством. Я прямо видел, как они топчутся на месте, семенят взад-вперед, бросая друг на друга косые взгляды, вытягивая шеи, принимая воинственные позы или уходя в оборону, а то и обращаясь в бегство, видел, как они ищут брешь в обороне противника, нащупывают его сильные и слабые стороны.
– И что же такого ужасного ты терпела? – кричит Витторио, и его голосовые связки напрягаются так, что их чуть не сводит судорогой, а весь дом звенит от клокочущей в нем злобы. – Подумай лучше, что терпел я! Торчал здесь по горло в снегу и бил поклоны, не имея к этому никакого призвания, в окружении всех этих несчастных зомби, блеклых, исхудавших и истощенных, полностью оторванный от жизни, погребенный в этом проклятом месте на краю света!
Теперь я на его стороне, я болею за него, я доволен, что помог ему осознать истинное положение вещей, помог пленнику выбраться из заточения.
– А ты тем временем со своими добрыми намерениями и просветленной улыбкой, как танк, наезжаешь на всех подряд!
– Когда и на кого я наезжала? Может, объяснишь? – кричит Марианна – ее голос весь в углах и зазубринах.
– Все время и на всех подряд! – кричит Витторио. Например, сейчас. Строишь из себя святую заступницу, поселила у нас в доме этого панка – психопата, который разрушает нашу жизнь.
– Что ты несешь? – восклицает Марианна с возмущением и неприязнью.
И я тоже испытываю возмущение и неприязнь, мое расположение к Витторио убывает со скоростью света.
– Он такой утонченный юноша, – говорит Марианна, – и невероятно одаренный. Свами тоже так считает. Почему ты позволяешь себе говорить о нем в таком тоне?
Само собой, я уже переметнулся на ее сторону: я испытываю чувство благодарности и благодатное тепло, разливающееся у меня внутри. Я вновь смотрю на Марианну словно через увеличительную линзу: порывистое дыхание, взгляд, обращенный на меня, судорожно сжатые бледные губы, едва заметное голубовато-золотистое сияние вокруг глаз, высокие скулы северянки. На самом деле, я сейчас проявил бы солидарность с любым, кто встал бы на мою защиту; я чувствую себя уставшим, ослабевшим, замученным, мне хочется закрыться в моей комнате наверху и воткнуть в уши наушники, чтобы только больше совсем ничего не слышать.
Витторио понижает голос, возможно, понимает, что я могу его услышать: он же сам строил этот дом и знает, какая здесь слышимость, но даже и сейчас я все равно слышу в его голосе бесконечное возмущение.