– Это было ужасно, – говорила она. – Паришь в таких эмпиреях, а потом сразу, без всякого перехода сталкиваешься с таким зверским насилием. Каким-то первобытным насилием, бесчувственным, бессмысленным.
– А что твой отец? – спросил я ее, не без труда стараясь сохранить серьезное выражение лица.
– Он был в отчаянии. Он все твердил, что хотел только защитить меня. Что потерял голову, увидев мою ногу всю в крови, и уже не владел собой. Потом он расплакался, как ребенок, но я была просто убита. Меня терзала мысль, что мой отец вообще способен на такое.
Я изо всех сил старался оставаться серьезным, но меня разбирал смех, мне казалось, что сейчас он выплеснется наружу, как вода из насоса. В конце концов я все же не выдержал и расхохотался, даже согнулся пополам от смеха. Вся эта сцена прямо стояла перед моими глазами: идиллическая картинка туристского отдыха, нарушенная миттельшнауцером перец с солью, который летит вниз с горы.
Марианна посмотрела на меня удивленно, но не обиженно, через несколько секунд она улыбнулась, а потом тоже начала смеяться. Мне казалось, что этот смех дается ей нелегко.
Я тут же взял себя в руки и перестал смеяться.
– Мне очень жаль, – сказал я ей.
– Нет-нет, – возразила она, – ты прав. Над этим надо смеяться. Но, чтобы смеяться, надо иметь возможность взглянуть на это со стороны, а я долгие годы не могла этого сделать. Долгие годы я боялась этих воспоминаний, и они преследовали меня, как призрак. Я просыпалась ночью в холодном поту и видела моего отца на вершине горы и Руди, летящего вниз.
– И поэтому ты вышла замуж за Витторио? – спросил я ее полушутя-полусерьезно.
– Да, – ответила она.
Мы сидели молча в закрытой машине, спрятанной в снегу, вокруг не было слышно ни звука. Я вдруг подумал: «А что с той парализованной? Слышала она, как мы подъехали или все это время спала? А вдруг вообще умерла?»
– Это правда, – сказала Марианна. – Я вышла за него замуж, чтобы избавиться от преследовавших меня с детства сомнений и неопределенности. Он казался мне прочным, как скала, или, если хочешь, простым, как скала. Я думала, мне достаточно только завоевать его внимание, и больше проблем не будет. Его картины такие светлые, красочные. Он сам такой земной, я была уверена, что он никогда не сбросит собаку с обрыва.
– А он все же не скала? – спросил я.
Она взглянула в окно, нервным жестом поправила волосы.
– Нет, он скала. И в этом как раз вся проблема. Именно его непрошибаемость и приводит меня в отчаяние. Его внутренняя податливость и столь чувственная связь с жизнью. Он такой приземленный. Всякий раз, когда речь идет о чем-то возвышенном, я должна служить ему переводчиком, и вовсе не потому, что я немка, а он итальянец, это не лингвистический вопрос. Все дело в том, что он земной человек, он может стремиться к духовности из любви ко мне, но он делает это насильно. А Свами как раз против всякого принуждения. Впрочем, у Витторио все равно ничего не получается, и он только еще больше озлобляется.
У нее дрожат губы, она протягивает руку и трогает меня за плечо, но тут же отдергивает ее: голубые глаза сверкают, ее дыхание приближается.
Я кладу руку на ручку двери.
– Нам не пора? Парализованная нас, наверно, заждалась.
– Не надо ее так называть, – говорит Марианна вполголоса, когда мы уже выходим из машины и идем к входу в дом по тропинке, расчищенной то ли Витторио, то ли каким-нибудь другим добровольцем. – В прошлом году умер ее муж, и она очень тяжело это пережила. Он был одним из основателей Мирбурга, это он пригласил сюда Свами из Индии.
– И как только он умер, она – того? – спросил я, изобразив с помощью рук и гримасы чучело медведя.
Она смотрит на меня тупым взглядом, однако изо всех сил старается понять меня.
– Бедняжка! – говорит она. – Они были так близки. После его смерти она почти сразу обезножела.
Все это она рассказывает мне шепотом, пока мы стоим у входной двери под венком из омелы, оставшимся от Рождества.
– Свами предложил ей переехать в ашрам, там за ней был бы уход, но она предпочла остаться дома. Она еще вполне может жить самостоятельно, сам увидишь.
Она позвонила в колокольчик, и приблизительно через минуту дверь открылась: полная седая женщина сидела в инвалидном кресле.
– Какой хороший день, не так ли? – приветствовала она нас.
– Сарасвати! – воскликнула Марианна и бросилась обнимать ее, по обыкновению проявляя слишком много эмоций. – Ты знаешь Уто? – спросила она, указывая на меня.
– Я видела его издали, – сказала полная седая женщина. – Но я много слышала о нем. Он великий пианист.
– Да, – подтвердила Марианна, глаза у нее блестели. Мы сняли сапоги и вошли в гостиную, почти ничем не отличающуюся от гостиной в доме Фолетти, разве что чуть поменьше, да и мебель пониже, и книжные полки на таком уровне, чтобы полная женщина в инвалидном кресле легко могла до них дотянуться.