Причины прорыва были пока неясны. Скорей всего строители не учли разгона волны на озере. Зимою тут сильные ветры, окольцовочную дамбу прорвало волной. Недостаточно пологие откосы. Кто виноват? Откосы закладывались согласно проекту. Почему согласно проекту? А как же: один к четырем. А ваши окольцовочные дамбы тоже согласно проекту? Дамбы нет, а откосы согласно проекту, один к четырем, а надо было закладывать один к десяти. Не время спорить! К черту «кто виноват»! Что делать? Что делать? Кто виноват — разберемся после. Что делать?
— Нагнать бульдозеры и бросить к месту прорыва, — предложил Байнуров.
— Ничего не даст. Вода снесет песок, сейчас уже поздно, — сказал Гохберг. — Надо перекрывать канал.
— Да, придется перекрывать, — сказал Карабаш. — Другого выхода нет. Вот здесь, примерно на двести восемнадцатом, есть удобное место. — Карабаш ткнул пальцем в карту. — Для того чтобы ослабить напор, можно найти лощину и сделать отвод…
— Тут есть отличная лощина на двести шестом! — сказал Гохберг.
Так на бархане, на ледяном ветру, было принято это молниеносное решение. Смирнов сейчас же помчался в поселок, а Байнуров — в Третий отряд, для того чтобы срочно выслать бульдозеры. Пока они сюда доползут, пройдет много часов. Смирнов уехал на машине, которая повезла Дениса, а Байнуров — на газике Карабаша.
— Что будем делать, Алексей Михайлович? — спросили трактористы. Их было четверо. Они оказались поблизости случайно, работали на резервной дамбе. Все четверо были молодые ребята, два русских, два туркмена. Лица были знакомые, но фамилий Карабаш не помнил.
Они глядели преданно, с сочувствием и в то же время с каким-то жадным испугом.
— Тут делать нечего, — сказал Карабаш. — Ползите на двести восемнадцатый, там будем перемычку сыпать. Чего вы так смотрите? Испугались?
— Да нет, чего пугаться, — сказал один из трактористов. — Мужика жалко…
— Да. Жалко.
— По пьянке?
— Не иначе…
— Нет, — сказал Карабаш. — Твердо вам говорю: нет. Потому что ехал вместе с ним из Маров и знаю. Все, между прочим, считали, что он никудышный человек, алкоголик, а он вон какой оказался.
— Свою жизнь не жалел, — сказал тракторист-туркмен.
— Это да, конечно, — сказал первый парень. — Но то, что алкаш, — это точно. В запрошлое воскресенье сам видел, как он в Сагамете набухался…
Они пошли к своим машинам, продолжая рассуждать о шофере, которого они жалели искренне и горько. Солнце поднималось все выше. Пустыня светлела. Мощным потоком, все шире размывая дамбу, выкатывалась густая и тяжелая, блестевшая на солнце амударьинская вода, с бессмысленной злобной поспешностью устремляясь в пустыню, а Карабашу казалось, что это кровь хлещет из его жил, и нельзя остановить ее, и он слабеет, безнадежно слабеет, теряя такую массу крови, у него кружится голова, ноги подгибаются…
Он сел на песок. Второй раз сегодня эта дурацкая слабость.
Подошел Гохберг, взял его руку.
— Алеша, вам плохо?
— Нет. Я в порядке, — сказал Карабаш, помотав головой. — Я просто сел. Вы тоже можете сесть…
Гохберг тоже сел рядом. Он все еще держал его руку.
— Мне представилась такая вещь, — сказал Карабаш, — что вот через четыре месяца здесь опять будет лето, сушь, голые барханы и ни капли воды. Как тыщу лет назад. А, весело?
— Чепуха. Кошмар какой-то, — сказал Гохберг и вытащил из кармана фляжку с коньяком. — Выпейте, Алеша! Вы неважно выглядите…
Карабаш отхлебнул коньяку и посидел две секунды, покачиваясь, с зажмуренными глазами, потом поднялся — резко, одним движением.
Слово «прорыв» неслось по трассе с быстротой «афганца». Оно гремело в палатках, в забоях, бушевало в эфире. К 218-му километру мчались с востока и с запада машины, летело начальство на вертолетах, ползли бульдозеры с поднятыми ножами — как пехотинцы, готовые к штыковому бою. Из Третьего отряда Байнуров распорядился бросить на прорыв все наличные бульдозеры, кроме двух машин. С каждым трактором должны были отправиться два сменщика, чтобы машины работали бесперебойно, днем и ночью.
Ребята одевались потеплее, брали чемоданчики, заплечные мешки со сменой белья, с табаком, едой. В большую будку, где жили шестеро, вошел Нагаев.
— Ну, кто едет?
— Все едем. Вон Сапарыч уже в забой побежал! — сказал Беки.
— А вы с экскаватором своим потащитесь, что ли?
— Нам Байнуров трактор дает, — сказал Иван. — С экскаватором там делать нечего. Сейчас прямо до поселка, берем трактор с ножом — и на двести восемнадцатый, айда! Я его за грудь взял: «Товарищ, говорю, Байнуров, если вы нас с Бекишкой на прорыв не кинете, отставите в сторону, будет вам провал и разоренье! Без нас, говорю, даже не мыслите…»
Беки смеялся, влезая в огромные ватные штаны. Все двигались суматошливо, нервно кидали вещи, переругивались беззлобно. Нагаев глядел на эту суету, перекатывая в желтых зубах окурок.
— Ты что стоишь? — спросил Егерс.
— Я вот что: как оплачивать будут? Ведь тут дней пять, не менее.
— А кто их знает!
— Оплатят, не боись…
— Не за спасибо ж…
Отвечали рассеянно. Иван орал:
— Эй, турки, кто мою фуфайку упер?
— Мое мнение такое, — сказал Нагаев. — В связи, значит, что работа сверхурочная, в тяжелых условиях, и мы не обязаны, — верно?
— Чего не обязаны? — спросил Иван.
— Не обязаны вообще.
— Ну, ну?
— Пускай наряды по высшей расценке выписывают. По полтиннику за куб.
Иван махнул рукой:
— Ничего не выйдет.
— Ни к чему такие дела, — сказал Егерс.
— Выйти-то выйдет, — сказал Нагаев и выплюнул окурок. — Потому что они схвачены, у них исхода нет. Они и больше дадут, только зачем уродничать? Лишнего мне не надо. А по полтиннику — законно.
— Почему ж у них исхода нет? — спросил Богаэддин.
— Потому что дров наломали со своей окольцовкой, вот почему. А теперь им знаете какая кара грозит? Ха-ха! — Он присвистнул. — Неужели ж они будут в таком случае копейку беречь? Тем более государственную? Их сейчас того гляди захомутают.
Суета в будке приостановилась. Все вдруг замерли и уставились на Нагаева. Иван сказал хмуро:
— Ежели захомутают, значит, выручать надо.
— Кого выручать? Ты за них не волнуйся.
— Надо, надо выручать, — сказал Егерс. — Ты не болтай, Семеныч.
— Ну и выручайте, аллах с вами. А я свой труд ценю. Нема дурных зазря шею ломать. — И Нагаев вышел из будки.
Когда он скрылся за дверью, оказалось, что за его спиной стоял Марютин. Он перешагнул порог и, пригнувшись как бы затем, чтобы сесть на корточки, но, не садясь, заговорил нетвердо:
— Семеныч дело говорит… Вопрос сурьезный…
— Да брось трепаться! — со злобой прервал его Беки. — Какой тут вопрос? Ясно, нажиться задумали за счет прорыва. Зараза, кусошники паразитские. Беги отсюда, а то… — И, проворно подскочив к Марютину, схватил того правой рукой за ворот.
— Пусти, уйди… черт, чечмек! — забормотал Марютин, обеими руками стараясь стряхнуть руку Беки. — Я что говорю? Аманыч! Ты слышь?.. — Наконец ему удалось освободиться, вернее, Беки отпустил его, но Марютин не бросился бежать вон из будки и не стал отвечать на оскорбления, а, опустившись на корточки, заговорил довольно мирно, обращаясь к сменщику: — Аманыч, ты как? Я человек неспорный, ты мне сразу скажи… Собираться, что ли?
Но тут и говорить было нечего: Чары Аманов уже собрался, был в меховой шапке, в рукавицах, в брезентовом длинном плаще с капюшоном, надетом поверх ватника. В руке он держал хурджун — небольшую сумку, из которой торчало горлышко медного чайника.
— Пошли, Демидыч, — тихо сказал он и, не глядя ни на кого, вышел из будки.
Марютин встал и вышел за ним.
Бульдозер Сапарова грохотал, выбираясь из забоя. Один за другим ребята выходили на волю, где дул ледяной ветер и тяжелый зимний песок летел с шипением.
К ребятам подбежала Марина:
— Эй, вы! Знаете, Семеныч ехать отказывается.
— Ну и черт с ним, — сказал Иван.
— С Байнуровым чего-то заспорил насчет нарядов, вот дурачок-то! Ребята, вы скажите ему…