- Вот этот ваш разговор уже есть антисоветский... Можно расценить как агитацию против бдительности.
- Простите, гражданин подполковник, но кто может поверить, что заключенный вел антисоветскую агитацию наедине с офицером госбезопасности, оперативным работником такого ранга?
Он помолчал, ухмыляясь и таращась, - тренируя железный дзержинский взгляд. Но я знал противоядие - спокойно глядеть в переносицу, стараясь думать о чем-нибудь постороннем, далеком.
- Идите!..
На утренней поверке дежурный объявил, что впредь разрешается писать только ближайшим прямым родственникам - родителям, жене, детям или братьям, сестрам. И мы сегодня же должны были представить оперуполномоченному списки адресатов, точно указав возраст и место рождения.
Список я принес, но не помнил точно название того поселка в Донбассе, где родилась Надя, - Александров, Александровск, Александровка или Александрия - и не знал, как он называется теперь.
Мишин проглядел список и посмотрел на меня почти весело.
- Этого не приму, это филькина грамота. Как же это вы женились и не знали на ком, где родилась.
- Чтобы узнать человека, не нужно изучать его паспорт.
- Так что же, вы себе жену в бардаке нашли?
- Гражданин подполковник, вы не имеете права оскорблять моих близких. Я настаиваю, чтобы вы взяли свои слова обратно!
- Еще чего!
Он встал из-за стола и ухмылялся уже по-иному, злорадно: ага, поймал за живое!
- Вы что это себе позволяете? Я вас спрашиваю, и вы обязаны отвечать. Я спрашиваю, в каком бардаке вы женились, что не знаете происхождения...
- Видимо, это вы привыкли иметь дело с теми, кто женится в бардаках... Пока вы не извинитесь, я не приду к вам ни на какие вызовы, ни за письмами... Можете притащить силой... Но все равно - разговаривать не буду...
- Эт-та что значит?
Но я уже не видел его, не слышал. Ощущая, как деревенеет затылок от холодного бешенства, боясь взорваться, я круто повернулся и выбежал из кабинета.
В коридоре стояла обычная очередь получателей писем. Некоторые потом рассказывали то, чего я не помнил:
- ...проскочил бледный, глаза дикие, бормочет: "Не позволю... не позволю..." Мы уже думали - запсиховал, получил дурное известие и тронулся...
В тот же день я подал заявление начальнику тюрьмы. Тогда в этой должности был флегматичный подполковник, судя по ленточкам и нашивкам за ранения - фронтовик. У Мишина была одна куцая полоска из двух ленточек явно тыловые награды.
Начальник вызвал меня:
- Что вы там придумали? Что еще за обиды?
И, терпеливо выслушав мои объяснения, заговорил спокойно, мне показалось даже сочувственно:
- Ну, подполковник сказал, быть может, не так. Зачем же сразу на принцип давить, обижаться? Вы ж не одной компании... Это на дружков-приятелей обижаются. А вы пишете, чтоб подполковник извинился... Так не бывало. Не хотите разговаривать? Даже свои письма получать?.. Это ж как-то, знаете, несерьезно, по-детски... Может, вы теперь и на меня обидитесь?
- Советские законы и в уголовном кодексе и в уголовно-процессуальном точно предписывают - нельзя унижать человеческое достоинство. Даже злейших преступников нельзя мучить или оскорблять... Подполковник нарушил закон. Пока он передо мной не извинится, я не буду с ним разговаривать, ни сам к нему обращаться, ни отвечать на его вопросы.
- Это значит - вы хотите не исполнять, нарушать приказания, сопротивляться начальству. Вы что ж, не понимаете, что это значит?
- Понимаю, что ничего не нарушал и нарушать не собираюсь. Порядок я соблюдаю, работаю добросовестно. Но просто не буду разговаривать с тем начальником, который меня грубо оскорбил. Пока он не извинится.
- Значит, не пойдете за почтой, не будете посылать писем? Мы ж для вас исключение делать не будем. Ну что ж, значит, сами себя наказываете. И своих родственников. Они ж беспокоиться будут.
...Больше двух месяцев я не ходил за почтой и сам не писал. Гумер позвонил моим родным, сказал, что я здоров, благополучен, но пока не буду переписываться. Однако передачи носить можно. (Передачи нам привозил завхоз.)
Потом Мишин ушел в отпуск, и почту стал выдавать и принимать сам начальник. Я сразу получил большую пачку писем от Нади, от родителей, от Инны Левидовой и несколько пакетов книг. Среди них был учебник китайского языка, брошюры - речи Сталина, переведенные на китайский, и словари турецкий, монгольский и др.
Начальник спрашивал, сколько есть иероглифов, трудно ли их выучить, какие языки я знаю, спрашивал и поглядывал с любопытством, явно доброжелательным. В следующий раз он спросил, много ли еще иероглифов я выучил, и я нарисовал ему некоторые, наиболее легко толкуемые.
Он поглядывал едва ли не с уважением.
А на третий раз, войдя в его кабинет, я увидел рядом с ним Мишина, загорелого, в новеньком френче с погонами летчика.
- А, вот он, обидчивый. Чуть на дуэль меня на вызвал. Такой фон-барон... Ну что, все еще на меня дуетесь?
- Гражданин начальник, - я говорил, глядя между ними, - я не могу добавить ничего к тому, что уже сказал. Гражданин подполковник оскорбил моих близких, и пока он не извинится...
- Ну ладно, ладно... Ну я признаю, что не так выразился, что погорячился. Нервы ж у меня тоже не железные... Ну вот при начальнике признаю. Так что будем считать, что с этим вопросом покончено. Согласны?
- В таком случае - да.
С тех пор и уже до конца Мишин был со мной вежлив, даже приветлив. Больше не пытался вербовать, но, выдавая письмо, иногда заговаривал:
- Как там у вас теперь, дисциплину здорово подтягивают?.. Телевизоры, значит, накрылись... Ну мы постараемся, чтоб опять кино показывать раза два в месяц... Вот вы скажите, почему это евреи так против советской власти? А ведь кто им все права дал? Кто их на все посты поставил? И наоборот, говорят, вы с немцами дружите... А это они убивали евреев, они все ведь фашисты. Я имею данные, они и сейчас за Гитлера... А корейский язык вы знаете? Он похож на китайский? Интересно, как они там на фронтах договариваются, корейцы с китайцами? Переводчики у них, наверное, наши... Вы питанием довольны? А ларьком? Если есть какие замечания, не стесняйтесь. Наша задача - чтоб во всем был порядок.
Его нарочито простецким разговорам и широким улыбкам я противопоставлял все ту же стойку "смирно". А если он предлагал садиться, то и сидел, как некогда передо мной пленные немецкие солдаты: в положении "смирно" - колени вместе, спина прямая, обе руки на коленях. И отвечал вежливо, но коротко, четко и неопределенно: "Да, порядок...", "Так же, как раньше", "Не помню, не знаю...", "Ничего такого не замечал... В каждой нации есть разные люди, каких больше, каких меньше - не знаю и не слыхал, чтобы подсчитывали... Вполне доволен... Замечаний не имею... про других не знаю".