Он хмурился, гася улыбку, кивал: "Можете идти", но больше не хамил.
Сергей и я, перебелив письма, адресованные в ЦК, пошли к Мишину вдвоем. Разговаривать с ним наедине по поводу этих писем было опасно.
Он посмотрел настороженно:
- Почему вместе? Заходите по одному.
- Гражданин подполковник, у нас одно дело.
- Это что ж, коллективка? Не положено! Коллективка строго наказывается.
- Никак нет, гражданин подполковник. У каждого из нас отдельное письмо. Но адресат один и тот же - Центральный Комитет. И дело одно государственной важности. Просим отправить особо секретной почтой. Вот.
- Почему конверт заклеен? Не положено.
- В высшие правительственные и партийные органы можно посылать и заклеенные... Такой пункт имеется в правилах.
- А где копии?
- Никаких копий, ни черновиков не осталось. Письма совершенно секретные. Особой государственной важности.
- Жалуетесь на новое начальство?
- Личные жалобы мы никогда бы не стали объявлять секретными государственными делами. Вы же знаете нас не первый день.
- Да уж, знаю, знаю. А почему вы не передали через начальство объекта? Через майора Шикина, как положено по дистанции?
- По соображениям опять-таки государственным, а не личным. Проще сказать : больше доверяем вам. Но содержание данных писем не вправе излагать даже вам.
Он поглядел, насупившись, на конверты, повертел их.
- Ладно!
Не прошло и двух недель, как Сергея и меня по очереди вызвал майор Шикин.
В его кабинете сидел некто моложавый, в штатском, но с офицерской выправкой.
- Я инструктор Центрального Комитета. Вы писали это письмо?
Он расспрашивал деловито, заинтересованно, толково. Записывал все ответы. Когда речь зашла о фоноскопических экспертизах, я сказал, что не могу рассказывать о конкретных подробностях, так как дал крайне строгую подписку. Но в министерстве конечно же сохранились материалы двух фоноскопических экспертиз, из которых одна была безоговорочно успешной, а другая вызвала серьезные сомнения, но я сейчас убежден, что фоноскопия вполне реальное, государственно важное дело, а здесь уничтожены результаты многомесячных серьезных исследований. Это тяжелая потеря, и ее необходимо восстановить возможно скорее.
Шикин при наших разговорах не присутствовал, но в коридоре остановил Сергея и сказал:
- Жалуетесь? Это он вас научил? Что значит "сам"? Тогда выходит, вы зачинщик? А почему не обратились как следует, ко мне? Ну теперь мы это выясним, почему только вы двое стараетесь подрывать авторитет руководства.
Меня он вызвал на следующий день и говорил то же самое, а потом сказал, что моя просьба об очередном свидании не может быть удовлетворена:
- Поскольку вы опять допустили нарушение... Это вы так воображаете, а я говорю - нарушение... Распустились тут. Много о себе понимать начали. Забываете, кто вы есть и где находитесь. Но мы еще разберемся. Очень серьезно будем разбираться.
Тошнотворный холодок за ребрами. И какого черта я полез с тем письмом? Теперь пошлют на Воркуту или в Магадан. А ведь еще почти три года. В шахте, в лесу - не выживу. И этот хмырь - писарь из ЦК - не поможет.
Сергей бодрился, но и ему было не по себе.
- Да, брат, кажется, мы сами себе веревку намылили. Жаловался мужик царю на воеводу... Воеводе еще неизвестно, что будет, а мужика уже повесили.
Антон Михайлович пришел сдержанный, но, казалось, не сердился. Долго разговаривал с капитаном, с Гумером, подошел к стойкам. Сергей из будки читал вслух газету, а он сидел с наушниками. Разработчики меняли, переставляли панели.
Потом он подозвал меня:
- Вы, говорят, вступили в какую-то переписку с правительством. Не вняли моим советам. Весьма сожалею. Вы явно переоцениваете свои возможности. И переоцениваете мое доброе отношение. А мне, признаюсь, надоело заступаться, выручать, хлопотать, доказывать, что ваши научно-технические достоинства уравновешивают все ваши пороки и прегрешения. Надоело. И просто устал. Понятно?.. Всего наилучшего.
...Не помню, сколько длилось тревожное ожидание. Дни тянулись медленнее недель... И вдруг - радость. Сперва Гумер, а потом Евгения Васильевна рассказали, что майор Шикин, от которого исходили все угрозы, больше не опасен.
И своенравный барин Антон Михайлович, и бесстрастный деляга Константин Федорович, и все другие инженер-подполковники, инженер-майоры и капитаны достаточно хорошо знали, как мы работаем, они умели обращать наши способности на пользу делу и самим себе. Новый начальник Наумов ущемлял нас тупо и равнодушно, не различая отдельных лиц. Мы все - пресловутый спецконтингент - были для него безликой толпой низших существ, которых следовало использовать.
А Шикин и впрямь верил, что мы все или почти все - враги, что от любого из нас можно ждать пакостей и злодеяний. Себя он, должно быть, воображал этаким укротителем хищников, который, действуя то кнутом, то подачками, заставляет опасных зверей служить государству...
Он был совершенным образцом чекистского оперативника, выращенного в 30-40-е годы, - невежественный *, подозрительный ("революционная бдительность"), жестокий, уверенный, что никому ни в чем нельзя доверять. И лучше десять раз перегнуть, чем один раз недогнуть. То и дело он разоблачал чьи-то происки, готовившиеся или уже свершенные преступления.
* Однажды он позвонил мне в лабораторию: "Какие вы знаете иностранные языки? А австрийский язык тоже знаете?" Едва не фыркнув, я отвечал вполне правдоподобно - понимаю некоторые австрийские наречия, например, венское, штирийское, "Ну так идите ко мне, тут один австриец просит, чтобы именно вы переводили..."
...Несколько зеков и вольняг переносили старый токарный станок с верхнего этажа в подвал. На узкой лестнице тащили с трудом. Раза два оступались. Потом кто-то обнаружил в станине трещину. Шикин завел дело о вредительстве. Следствие тянулось месяца три. Антон Михайлович отстоял двух участников переноски - отличных инженеров. Благодаря ему обошлось без суда. Другие носильщики отделались многосуточным карцером и отправкой в режимные лагеря. Кого-то из вольных отчислили.