Закончив играть, Роман сказал:
— Если бы мои руки были в форме, я бы сыграл тебе самую знаменитую вещь Рахманинова, его Второй фортепианный концерт. Но пока я тебе просто расскажу немного о композиторе. Родители Сергея Васильевича Рахманинова, и даже его дед, были музыкантами-профессионалами. А это, знаешь ли, не всегда легко, но зато полезно для будущего музыканта, ведь родители были его первыми учителями в музыке.
— А почему «не всегда легко»? — спросила Юля.
Надо же! Он ведь сказал вскользь то, что было главным в биографии Рахманинова ДЛЯ НЕГО, а она, тонкая душа, сразу это почувствовала. Но Роман не стал рассказывать том, как требовательны были к нему его собственные родители, как даже после самого блестящего его выступления они принципиально никогда не хвалили его, а всегда умели найти и отметить какие-то огрехи в его исполнении. Они никогда не говорили ему, что гордятся им. Он постоянно жил под напряжением, ожидая от них похвалы и не умея ее добиться. Конечно, он видел, что родители гордятся его успехами, только вот приписывали они их исключительно себе, а он вечно не оправдывал их растущих ожиданий. И он сказал Юле то, чего никогда не говорил никому другому:
— Потому что родителями маленького талантливого музыканта часто руководит не чадолюбие, а славолюбие…
— И у тебя родители тоже… такие?
— Именно такие! — ответил Роман.
— Они что, совсем не любят тебя?
— Почему «не любят»? Любят, конечно. Но музыку и успех, известность и награды они любят еще больше.
— А мои любят только водку… Они даже друг друга не любили и развелись, а до меня им и дела не было. Мать еще иногда приходит ко мне, приносит передачку, спрашивает, как идет лечение. Я ей все подроби рассказываю — мама же! А в следующий раз она приходит и спрашивает то же самое, будто я ничего ей не говорила, — ну ничего уже не помнит! Всю зиму не могла принеси мне теплое пальто, а я сто раз просила. Я зимой почти не гуляла…
— Поэтому на тебе такой легкий плащик!
— Ну да! Это чужой плащ, от девочки остался, которая умерла. Родители не стали забирать, ну мне и разрешили взять для прогулок.
У Романа сжалось сердце: он знал больничную примету — нельзя донашивать вещи того, кто уже умер от рака. Надо будет попросить Катю принести для Юли какую-нибудь из его курток и теплый лыжный костюм. Ну и на ноги что-нибудь подобрать, какие-нибудь мамины старые уличные туфли, что ли, она ведь и сама не помнит, сколько у нее обуви… Катя его поймет и принесет все что надо, они с ней ладят. И еще надо сказать, чтобы фруктов приносила теперь побольше — на двоих.
***
После химии Юле стало хуже. Она с трудом ходила, прогулки ей запретили, но все равно почти каждый вечер спускалась в конференц-зал. У нее часто, почти все время болела голова, и Роман играл теперь для нее немного и очень тихо, а большей частью они просто сидели рядышком и разговаривали. Юля то и дело прикладывала руки ко лбу и вискам, пытаясь снять боль. Однажды она пожаловалась:
— Не помогает — руки горячие! — ее все время слегка лихорадило.
Роман в этот вечер еще не играл, и руки у него были холодные. Он встал, обошел Юлю и сзади обхватил ладонями ее лоб и виски: он очень-очень хотел, чтобы ей стало легче — и боль у нее притихла.
— Как хорошо! Почти совсем не больно стало, — осторожно прошептала Юля. — У тебя врачебные руки.
— А я думал, музыкальные! — тихо засмеялся Роман.
С этого дня Юля часто просила:
— Ромашка, полечи мою бедную голову!
И Роман послушно вставал и «лечил», обхватывал ладонями ее виски, осторожно проводил ладонями к затылку и мысленно уговаривал: «Не боли, не боли, пожалуйста!»
В Юлином отделении на третьем этаже старшей сестрой была тощая и строгая Полина Ивановна, которую дети за худобу прозвали Половиной Ивановной. Как-то она зашла в Юлину палату с таблетками, не застала, ее заглянула еще раз и рассердилась:
— Где это гуляет Качуркина? Она же после химии, ей лежать надо!