И Арвид подписал контракт. А вместе с ним и условие отказаться абсолютно от всех связей: родственных, дружеских, семейных. Через два года, когда позади были выпускные зачеты, перед ним положили новый договор - и его он тоже подписал. Собственно говоря, тогда его просто продали из одной Конторы в другую. В первой его учили, теперь он применял знания на практике. Отработав это контракт, больше он ничего никогда не подписывал. Не хотел над собой хозяина. Он стал исполнителем конкретных акций. Хотя... хозяин у него был, - он теперь пожизненно принадлежал структурам, для чьих надобностей и готовили его в Центре.
* * *
С тех пор, как Арвид видел брата в последний раз, произошло очень много, ночи не хватило бы, чтобы рассказать... Но ничего этого Арвид рассказывать не собирался.
- Идем спать, братишка, - он взлохматил Олегу волосы. - Все в порядке будет, не переживай. Но уснуть еще долго не мог... Мысль о Ксюше всегда щемила привычной тоской. Но он уже свыкся с нею, как приходится свыкаться с застарелой раной. А сегодня... - будто кто-то неосторожный и жестокий разворошил, растревожил эту незаживающую рану.
...После того, как проводил тогда Ксеню и поднялся в "Приют"... вот тогда по сердцу полоснуло невыносимой тоской. Тошно было кого-либо видеть, говорить про обыденное. Никто из них не подозревал, что ему впору кричать от безнадежности и боли... И он пошел на трассу - в сражение с камнем, со снегом, с опасностью. Чтобы физическим страданием вытеснить мысли, причиняющие еще более нестерпимую боль. Он никому не сказал, куда пошел, и, случись что - помощи ждать было бы неоткуда.
Арвид порой задумывался: ни раз и ни два он чувствовал, как смерть дышит ему в затылок. Но в последнее мгновение она отворачивалась и выбирала другого. Почему не его? Выбивало из жизни таких ребят... Тот 18-летний парнишка, что умирал у него на руках, вместо него умирал, просил почему-то: "Ты живи, старлей... Живи, ладно?.." Для чего? Для какого дела судьба хранила его? У него бы спросить, у того мальчишки - он знал. Не спросишь...
...В тот раз его отчаяние столкнулось с неподатливой строптивостью камня. Там, где страховкой могли быть лишь расчет и хладнокровие, он, безрассудно, задыхаясь, толкал себя вверх, подминал под себя жесткое тело горы. Стылый камень сопротивлялся, леденил мокрые от снега руки, вытягивал тепло из распластанного на нем человека. И метель еще не совсем утихла: как в агонии, хлестала судорожными порывами ветра, секла колючей крупой лицо и руки. Тугой ветер посвистывал и вдруг с коварной внезапностью толкал упруго, пытаясь сбросить упрямца со стены. Рыхлым снегом обманчиво забило трещины...Но, наверно, руки, тело имеют свой собственный разум. А может, Бог так распорядился - гора опять покорилась ему. Из последних сил, не чувствуя пальцев, хрипя, вытолкнул свое тело на каменный козырек. И вот там, лежа лицом в снег, вдруг сказал себе - с ней ты больше не увидишься. Решил и знал, что так будет... В жизни двух, бесконечно дорогих ему людей, он был абсолютно лишним.
И еще одно Арвид прекрасно сознавал - он не имел права впускать в свою судьбу Ксению. Как не имел права вообще видеться ни с отцом, ни с братом. "Никаких лишних связей, привязанностей..." Отец и брат были этими самыми "лишними". Впрочем, действительно, - они были фактором риска, могли стать рычагами воздействия на него. Он сознательно нарушил обязательство, тщательно подготовившись к этому - ему необходимо было их повидать. Потом, когда он вернется к прежнему образу жизни, никто даже не заподозрит, где он провел "отпуск". Так он рассчитывал. А двери открыла Ксения... Однако оставаться с ней рядом означало навлечь на нее беду. "Приют", встреча с ней, все это было уступками своей слабости. С этим необходимо было кончать больше никаких встреч. Но, отогревшись душой среди хороших, искренне, бескорыстно любящих его людей, он решил остаться с ними еще некоторое время, недолго.
Глава третья
...А потом - этот звонок. И кто бы знал, что творилось в его душе, когда ехал к ней... Звонок встревожил по-настоящему. И даже не то, о чем сказала Ксеня - сказала она не много. Но что решилась позвонить, - значит там всерьез, значит по-другому уже никак нельзя было. Арвид достаточно повидал в жизни. Кто-кто, но только не он мог позволить себе надеяться, что все как-нибудь еще само собой "рассосется". Ксеня сделала лучшее, что могла предпринять в этой ситуации.
Арвид чуть улыбнулся: Ксюша... девочка... какая она все же умница... Боялся встречи. За нее боялся, за Олега. Сможет ли она ни взглядом, ни словом, ни голосом... Это жестоко - так испытывать ее. И когда он дал себе слово никогда больше не видеть беспредельно любимую, желанную... - он хотел избавить ее именно от этого. Если бы не звонок... А если у нее не хватит сил? Тогда он должен будет все сказать брату? "Брат, я полюбил впервые в жизни, я схожу с ума от любви к твоей жене"? Это - не жестоко? Впрочем, может быть, для Ксени он уже ничего не значит? Мысли, мысли... как обрывки спутанных нитей. Осаждали, мучительные, непрошеные.
Арвид вздохнул долго. А Олег счастлив, это так явно. Арвид помотал головой - ненормально все это, зачем так? за что им такая любовь? Ксюша... милая, желанная, не его... и такой всегда останется... Снова вырвался длинный вздох. Арвид тряхнул головой, прогоняя мысли о Ксении - довольно! Приказал себе спать. Его учили быстро засыпать в любой обстановке - очень важно уметь дать организму полноценный отдых и вовремя восстановить силы. Но сейчас Арвид не хотел заниматься дыхательной гимнастикой, волевым самовнушением и прочими методами саморегуляции. Не совмещались эти хладнокровные приемы с Ксеней, с Олегом...
Арвид не заметил, как заснул, но спал недолго. Как будто толкнуло что изнутри - он резко открыл глаза. Прислушался - темнота была покойной, сонной. Арвид расслабился, взглянул на часы. Полчетвертого. Часа два всего спал, а сна ни в одном глазу. Странно - инструктор приснился... Наверно, как продолжение разговора с Олегом. Надо же, будто благословил... Спасибо тебе, Батя. Вот кому не грех отдать бессонный час ночи.
Инструктор называл его Гусаром. Арвид давно, еще со времен армейской службы чувствовал - то, что они выполняют по приказу, часто бывает довольно мерзким делом, нечем тут гордиться. Поэтому, когда приходилось называть свое имя, у Арвида возникало ощущение, что тень ответственности за его деяния начинает нести и отец, и Олег, и даже мама. И он перестал называть себя без нужды, а иной раз пользоваться "псевдонимом". Так было и с тем случайным соседом по столику в ресторане, которому по пьяному делу он, всегда сдержанный, неожиданно сказал о себе больше, чем надо. Однако имя все же не прозвучало.
Когда имя спросили в Центре, Арвид глянул дерзко:
- Работать на вас я буду, или имя-фамилия?
И вместо имени ему молча вписали в личное дело: "Угрюмый".
Но Батя называл его иначе. Хотя гусарского в нем вроде бы и не было ничего - ни лихости, ни черных усов, ни побед альковных. Да и звучала эта кличка вроде как насмешкой. Вопросы там не поощрялись, но однажды в добрую минуту Арвид спросил - почему Гусар?
- А ты по натуре гусар. Во-первых, их военное племя, как и твое, было обособленно от остальных служак. Гусары верой и правдой царю и Отечеству служили - и ты служил. Скопидомство презирали: и жизнь, и последнюю копейку - другу, не рассуждая. Вот великодушие, - это доблесть, даже к врагу, когда он повержен. Твое это? Твое, Гусар, не отбросишь. Только вытравим мы это дерьмо из твоей натуры. Не можешь ты другу жизнь отдать, жизнь - дело святое, она делу принадлежит. Если дело на втором месте, ты сам дерьмо, а никакой не профессионал. Ну, а к врагу великодушным будешь только до тех пор, пока спиной к нему не повернешься, потом ты уже никакой не будешь. Понял, Гус-с-сар?