Примером мастерского умения соглашаться на изменения, которые ничего не меняют, служит вопрос русского языка. В 1988 г. прибалтийские республики приняли законы, объявляющие их национальные языки государственными языками. За ними последовали некоторые другие республики: по-видимому, национальные языки станут государственными всюду. Центр не препятствовал этим решениям. Но на пленуме по национальному вопросу Горбачев объявил о целесообразности «придать русскому языку статус общегосударственного в масштабе СССР». В каждой республике будет, следовательно, два государственных языка: местный и общесоюзный. Поскольку конституция СССР дает союзным законам преимущество перед республиканскими, позиция русского языка останется в административном смысле неизменной.
Идея Горбачева нашла свое юридическое выражение в законе «О языках народов СССР», подписанном президентом 24 апреля 1990 г. «С учетом исторически сложившихся условий, — говорится в законе, — и в целях обеспечения общесоюзных задач русский язык признается на территории СССР официальным языком СССР и используется как средство межнационального общения».
Необходимость защищать имперский язык законодательным образом — одно из красноречивейших свидетельств кризиса империи. История не знает случая, когда престиж народа мог быть защищен административными мерами.
В 1973 г. Александр Солженицын «обнаженно, но не искаженно», по его выражению, представил определившееся к тому времени течение: «Русский народ по своим качествам благороднейший в мире; его история ни древняя, ни новейшая не запятнана ничем, недопустимо упрекать в чем-либо ни царизм, ни большевизм; не было национальных ошибок и грехов ни до 17-го года, ни после; мы не пережили никакой потери нравственной высоты и потому не испытываем необходимости совершенствоваться; с окраинными республиками нет национальных проблем и сегодня, ленинско-сталинское решение идеально; коммунизм даже не мыслим без патриотизма; перспективы России — СССР сияющие; принадлежность к русским или не русским определяется исключительно кровью, что же касается духа, то здесь допускаются любые направления, и православие — нисколько не более русское, чем марксизм, атеизм, естественно-научное мировоззрение или например индуизм; писать Бог с большой буквы совершенно необязательно, но Правительство надо писать с большой». Александр Солженицын резюмирует: «Все это вместе у них называется русская идея. (Точно назвать такое направление: национал-большевизм»). Важнейшее достоинство этого определения — в демонстрации неразрывного слияния официальных и неформальных, как стали говорить, элементов «идеи».
Минувшие полтора десятилетия подтвердили удивительную точность солженицынского анализа. Отдельные компоненты, включенные автором «Архипелага ГУЛАГ» в «русскую идею», этот синоним национал-большевизма эпохи «перестройки», имели различную судьбу. Некоторые процвели больше, чем другие. Все, однако, нашли свое место в многоцветной радуге рождающегося русского национального движения.
Естественность русского национального самосознания, его законность не могут вызывать никакого сомнения. Но так же очевидна его особенность, его уникальность в Советском Союзе: русский национализм — национализм имперского, государственного народа. Парадоксальность его желаний, как они выражаются русскими писателями, философами, идеологами национализма, в том, что он хочет быть самим собой и сохранить империю. Только Александр Солженицын сказал ясно и недвусмысленно: «По отношению ко всем окраинным и заокраинным народам, насильственно втянутым в нашу орбиту, только тогда чисто окажется наше раскаяние, если мы дадим им подлинную волю самим решать свою судьбу». Солженицын говорит: всем народам, подлинную волю...
Никто из многочисленных авторов, пишущих и говорящих о необходимости русского самосознания, расхватавших по кусочкам мысли Солженицына, не решается пойти за ним в направлении отказа от империи. Рассматривая идеологию русского национального движения, представленного многочисленными группами, организациями, движениями, можно задержаться на различиях между ними. Они имеются: бесконечные споры, которые ведут между собой компоненты «русской идеи», красноречиво свидетельствуют об этом. Можно, и это мне кажется важнее, выделить то общее, что объединяет всех: «Память-I» и «Память-II», «Родину» и «Отечество», «Союз духовного возрождения Отечества», основанный в марте 1989 г., и Народный фронт России, основанный в октябре 1989 г. Несмотря на разноречия, сходны в основном публицисты «Нашего современника», «Молодой гвардии», «Москвы», «Слова», газеты «Советская Россия». Это существенное не перестают гласить писатели Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Василий Белов, математик Игорь Шафаревич, публицист Михаил Антонов и многие другие, менее известные, иногда не менее красноречивые.
В основе идеи русского национального возрождения лежит концепция самобытности, особого пути России в мире. Идея — не новая, претерпевшая на протяжении веков ряд видоизменений. Ее рождением считают знаменитую формулу монаха Филофея, провозгласившего в XV в.: Россия — третий Рим. В 30-е годы XIX в. «славянофилы» проповедуют уникальность русского пути, связанного с особой духовностью русского народа. В августе 1917 г. Сталин объявляет: «Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму». В 1963 г. Иван Ефремов в романе «Лезвие бритвы» говорит о том, что Россия должна и может найти узкий, как лезвие бритвы, путь между материалистическим Западом и духовным Востоком, чтобы сделать первые шаги в направлении идеального общества. В июле 1989 г. Игорь Шафаревич, в статье с не оставляющим сомнения заголовком — «Две дороги к одному обрыву», — заявляет, что предлагаемый некоторыми выбор между дорогой назад, к «командной системе», и вперед — «максимально приближаясь к западному образцу» — «это вообще не выбор». С его точки зрения, «Запад болен всего лишь другой формой болезни, от которой мы хотим излечиться». Для Шафаревича ясно: «Оба пути ведут к одной социально-экологической катастрофе и даже помогают в этом друг другу». Михаил Антонов в сентябре 1989 г. категоричен: «...социалисты и их прямые противники (представители плутократии) бессознательно подают друг другу руку...» Третий путь, самобытная дорога России, это, в первую очередь, отказ от капитализма. Это — нежелание, отвергнув «командную систему», идти в сторону капитализма. Михаил Антонов утверждает, что «индивидуализм изживает себя»; что Запад «только начинает открывать для себя преимущества общинного (или, как его там называют, коммунитаристского) строя жизни, т. е. лишь подходят к тому, что в России от веков было первым устоем общественного устройства»; что «частная собственность на средства производства, свобода предпринимательства в современных условиях, когда экономика приобретает планетарные масштабы, — это анахронизм». Экстравагантное представление идеологов «третьего пути» о Западе позволяет им легко отбросить «анахронизмы» и предложить, как это делает Шафаревич, «мобилизацию опыта всех более органичных форм жизни: раннего капитализма, «третьего мира» и даже примитивных обществ...» Для России «самой близкой и понятной является та крестьянская цивилизация, среди которой еще так недавно протекала жизнь наших предков». Игорь Шафаревич признает, что возвратиться назад к ней нельзя. Но, верит он, «она может стать для нас наиболее ценной моделью органически выросшего уклада жизни, у которого можно многому научиться, и главное, космоцентризму — жизни в состоянии устойчивого социального, экономического и экологического равновесия». Вместо технической, «научной» утопии предлагается утопия крестьянская.