Усевшись в машину, она отправилась домой. Тротуар уже просох, но в сточных канавах блестели лужи. Завела машину во двор, к задним дверям, и прошла в кухню. Миссис Пауэлл восседала за кухонным столом, размещая в тетради зеленые марки. Огромная, почти такого роста, как Энджи, но до смешного толста — над туфлями громоздились складки жира, а маленький, сжатый рот терялся среди обвислых щек. Небольшой носик и такие же, как у дочери, лавандово-голубые глаза, обрамленные короткими, щетинистыми ресничками. Несмотря на непомерный вес, она была весьма деятельной особой, участвовала в церковных службах и благотворительности, отличаясь твердостью устоев и подозрительностью, зорко схватывая малейшее отклонение от норм и безжалостно обличая греховность света. Джимми Пауэлл, ее безгласный, щуплый супруг, уже двадцать лет служил на почте.
Миссис Пауэлл с явным неудовольствием смерила дочь с головы до ног.
— Должна сказать тебе, Энджела, что быть председателем совета по нравственности печати — для меня работа весьма неблагодарная, я сегодня целых полдня потратила на удаление скверных журналов и фотографий с оголенными бабами из киоска при суде, а ты в это время слоняешься ночью одна в короткой юбчонке, едва прикрывающий зад.
— Ах, мамочка, прошу тебя! Я же сто раз говорила, что...
— Конечно, ты всегда твердишь, что, когда плаваешь, на тебе одежды еще меньше. Если встретишь на прогулке лагерь нудистов, наверно, тоже все с себя сбросишь, и потому только, что все они голые. Я ведь старалась воспитать тебя доброй христианкой, а ты ходишь так, чтоб покрасоваться и вызвать у мужчин мерзкие мысли.
— Мамочка, я же не могу отвечать за чужие мысли.
— И приходишь на двадцать минут позже, и заговариваешь мне зубы, а откуда мне знать, что ты не валялась в кустах и не занималась дьявольскими забавами, не предавалась плотским утехам?
— Мама, мы с Алмой, Дженни и Стефани, как обычно, зашли к Эрни, взяли сандвичи и заболтались, возможно, дольше, чем всегда.
— Опять о мерзостях?
— Мамочка!
— Знаю я этих конторских вертихвосток. И не возражай!
— Мам, а мы выиграли.
— Опять? Замечательно, Энджи!
— Во второй игре я взяла двести одиннадцать очков, и Дженни тоже везло как никогда.
Она притворно зевнула, похлопывая себя по губам.
— Устала я сегодня, мамочка. И не надо за меня беспокоиться. — Обойдя стол, она поцеловала мать. — Никогда не сделаю ничего такого, за что тебе бы пришлось краснеть.
— Ты хорошая девочка, Энджи. Но я все равно за тебя волнуюсь. Дьявол подстерегает на каждом шагу. Парень наговорит сладких слов; если им поверишь, тут же окажется, что на уме у него одно — уложить тебя на спину и творить с тобой те мерзости. Таков уж мир с тех пор, как нас изгнали из рая. Я не эгоистка. Сто раз говорила тебе: лучше обойдусь без внучат, лишь бы тебе не пришлось терпеть постыдные супружеские обязанности, когда жена вообще не имеет никаких прав, а какой-то мерзавец превращает ее в сосуд скверны для своих животных потребностей. А она из ночи в ночь засыпает в слезах, оттого что он ее опозорил и осквернил.
— Тебе нечего опасаться, мамочка. Я готова лучше умереть.
— Ты моя милочка, Энджи.
Приняв душ и натянув пижаму, Энджи скользнула в постель. Минут через пятнадцать встала и, тихонько прошмыгнув к приоткрытой двери материнской спальни, с минуту слушала громкое, раскатистое храпенье. Постояла у дверей отца, но оттуда не доносилось ни звука. Вернувшись в свою комнату, быстро надела серый, в полоску комбинезон, синие теннисные туфли. Волосы стянула повязкой, сунула в карман нитяные перчатки и вылезла через окно наружу. Осторожно стянула вниз поднятые жалюзи. Чтобы попасть на Тайлер-стрит, ей нужно было только перебежать через школьную площадку.
Пригнувшись, она перемахнула через открытое пространство, остановилась, прислушиваясь. Убедившись, что вокруг безлюдно и тихо, подошла к качелям и, охватив одну стальную опору, сделав глубокий вдох, быстро перебирая руками и ногами, полезла вверх. Достигнув вершины, сделав рывок, правой рукой ухватилась за вторую опору и перенесла туда все тело. Несколько секунд провисела, ощущая упругость, силу каждой мышцы. Затем скользнула вниз, посидела на корточках, обретая равновесие.
Она встала, распрямила плечи, положив руки на бедра. Снова стала сама собой, могучей и неуязвимой. Чувствовала себя Орлеанской Девой — с ее улыбкой, копьем, латами, в отблесках пламени. И к этому чувству примешивались ощущение красной кобылицы, и она выгнула спину, отставив зад: у нее крепкие копыта, чтобы рассекать траву в поле, мелкий, приятный пот от усилий, и она способна напрячь любую клеточку гнедого тела, чтобы отдаться безудержному бегу.
Джес припарковался у тротуара рядом с обгоревшим скелетом мебельного магазина. Сам стоял возле темной машины — она видела красную точку его сигары. Энджи неслышно подошла к нему сзади, постояла, разглядывая его, а потом дотронулась до плеча. С глухим блеяньем тот подскочил и повернулся, воскликнув:
— Черт побери!
Энджи сурово произнесла:
— Извинись перед Господом небесным.
— Что?
— Ты выругался, Джес.
— Ах да. Верно, сожалею.
— Скажи это не мне.
— Господи, прости. Аминь. Правду сказать, Энджи, у меня чуть сердце не разорвалось.
Увидев издалека проезжавшую запоздалую машину, Энджи пригнулась за Джесовым авто.
— Что с тобой, Энджи?
— Я же тебе сказала. Представь, если кто-нибудь донесет мистеру Сэму, что я с тобой встретилась поздно вечером.