А пока то да се, поживешь у меня. Мы с твоим папашей знаешь как дружили? 0-го-го, как дружили! Буквально не разлей вода... Да и хозяин твой... М-да... Ну, насчет хозяина мы сейчас все узнаем.
Продолжая нести чепуху ласковым, успокаивающим голосом, он осторожно протянул руку к собачьему ошейнику. Пес негромко зарычал, показав очень белые и чертовски крупные, прямо как у льва, клыки, но Юрий не убрал руку, потянулся еще дальше и медленно, осторожно ухватился за ошейник.
- Тихо, Шайтан, - приговаривал он, - тихо, мальчик. Пойдем, дорогой, пойдем, хорошая собака. Я свой, ты ведь меня помнишь, правда? Конечно, помнишь! Если бы не помнил, давно бы на ленточки порвал своими зубищами... Зубищи у тебя, брат, прямо как у крокодила, ей-богу. Пойдем гулять, Шайтан. Гулять! Ты ведь воспитанный пес и привык делать свои дела на улице, да?
Слово "гулять" подействовало - пес хоть и очень неохотно, но все-таки встал и дал привязать к ошейнику галстук. Юрий намотал свободный конец шелковой тряпицы на кулак, гадая, выдержит ли этот импровизированный поводок, если Шайтан все-таки решит посмотреть, что внутри у сотрудников славной московской милиции. В принципе, шелк - материал прочный, да и толщина у скрученного жгутом галстука приличная, так что, по идее, должен выдержать...
Он стукнул в полузакрытую дверь и крикнул:
- Мы выходим! Кто не спрятался, я не виноват!
"Господи, что я несу, - подумал он, открывая дверь и выводя собаку на площадку. - Что я несу! Кто не спрятался, я не виноват... Бондарь не спрятался. Я не виноват?
Посмотрим, посмотрим..."
Увидев сгрудившихся на ступеньках между третьим и четвертым этажами посторонних, пес присел на пружинистых лапах и глухо зарычал. Шерсть у него на загривке поднялась дыбом, треугольные уши плотно прижались к черепу.
- А намордник? - возмутился кто-то из оперативников.
- Если найдешь, принеси, - ответил Юрий. - А заодно поводок. Это не моя специальность - по чужим квартирам шарить. Капитан, я буду в своей машине. Серая "Вольво" - там, на углу. В общем, найдешь. Принесешь мой паспорт, а заодно и потолкуем.
- Разбежался, - сказал капитан. - В смысле, слушаюсь. Будет сделано. Ты кто такой, чтобы я с тобой разговаривал?
- Гражданин России. А не хочешь разговаривать, гони обратно мой паспорт. Подойди и отдай, как взял - из рук в руки. Пойдем, Шайтан. Фу, не трогай! Кусать милицию - очень нездоровое занятие. Мало ли какую заразу подхватишь...
Протащив рычащего, упирающегося пса сквозь пугливо расступившееся кольцо зевак, Юрий прошелся с ним по частично оттаявшему газону, дал ему сделать свои дела и не без труда загнал на заднее сиденье машины. Здесь Шайтан, похоже, смирился с судьбой, перестал вырываться и покорно улегся на сиденье, положив тяжелую голову на лапы и испустив напоследок протяжный, совсем человеческий вздох.
Юрий сел за руль, опустил оконное стекло и закурил.
- Вот такие дела, брат, - сказал он, не поворачивая головы. - Выходит, осиротели мы с тобой, Шайтан. Привыкай, друг, такая наша солдатская доля все время терять хороших ребят. Эх ты, собака... Ну, что молчишь?
Ведь ты же все видел, все знаешь...
Пес снова вздохнул, тихонько заскулил и отвернулся от Юрия, упершись мокрым носом в обивку сиденья.
Юрий тоже вздохнул, откинулся на спинку, выставил в окно локоть и стал ждать капитана: ему нужно было наконец выяснить, что произошло с Валерием Бондаревым.
Глава 7
Понедельник - день тяжелый, это известно всем и каждому, но далеко не каждый из тех, кто кряхтит и ворчит, проклиная этот день недели, доподлинно знает, каким тяжелым он может быть на самом деле. Александру Александровичу Аверкину это было известно как никому, и этот мартовский понедельник выдался у него действительно тяжелым - тяжелым по-настоящему, до хруста в костях, до головокружения, а не просто потому, что ему пришлось, как иным-прочим, после бурно проведенных выходных тащиться на постылую работу. Впрочем, Александр Александрович не жаловался, не сетовал на судьбу и не цитировал слова знаменитой песенки: "им бы понедельники взять и отменить". Так оно обычно и происходит: те, кому действительно тяжело, ни на что не жалуются по той простой причине, что на жалобы у них не остается ни времени, ни сил, ни дыхания.
Конечно, сил и дыхания Александру Александровичу Аверкину было не занимать, а вот со временем у него в этот понедельник случился полный завал - что называется, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Да и не привык он жаловаться и сетовать на судьбу, ибо не видел в этом занятии ни малейшего смысла. Жалуйся не жалуйся - все едино; один черт, никто тебя не пожалеет, не скажет: "На тебе, Саня, счет в оффшорном банке, остров в теплом море, виллу на побережье, гарем и яхту для морских прогулок - живи и ни о чем не думай". А раз не скажет, то и смысла в нытье нет никакого. Да и вообще, Александр Аверкин с молоду жил по принципу: "Не верь, не бойся, не проси" никому не верил, ничего не боялся и никогда ничего не просил, даже если было очень нужно.
Золотое это правило он нарушил один-единственный раз в жизни, и вылезло это ему, как и следовало ожидать, боком. Вот как раз в этот самый понедельник и вылезло...
Он думал об этом, ведя машину сквозь море вечерних огней по проспекту Вернадского в сторону Воробьевых гор. Понедельник, чтоб ему ни дна ни покрышки, уверенно катился к концу: до полуночи осталось чуть больше часа, но дневные дела, увы, еще не были переделаны. С делами всегда так: стоит взяться за них всерьез, как они начинают плодиться с неимоверной скоростью, ветвиться и разрастаться, - ей-богу, хоть ты брось все и беги куда глаза глядят. Это способно вывести из душевного равновесия, особенно когда ты взялся за дело не по собственной воле, а в силу сложившихся обстоятельств.
"Дурак, - подумал Аверкин, зубами вытаскивая из плоской синей пачки сигарету без фильтра и чиркая зажигалкой. - Не надо было связываться с этой мелкой сволочью, так и не пришлось бы теперь на него ишачить за здорово живешь. Знал ведь, что нельзя к нему обращаться, нельзя одалживать... Ну а что я должен был делать - по миру идти? В наемные стрелки? Обратно в Грозный? Хватит, навоевался, пора и честь знать..."
Крепкая французская сигарета, потрескивая, тлела у него в зубах, дым длинной непрерывной струйкой тек в открытое окно, и там, за окном, плотный поток встречного воздуха подхватывал его и рвал в мелкие клочья, незаметные глазу. Габаритные огни попутных машин горели в ночи, как рубиновые звезды Кремля - те самые, вместо которых теперь установили двуглавых орлов; поток встречного транспорта катился навстречу рекой крупных, как махровые астры, белых электрических огней. Цветные блики реклам, уличных фонарей и ярко раскрашенных витрин переливались, текли по полированным капотам и крышам машин, расплывчатыми пятнами света дрожали в матовом зеркале мокрого асфальта. Ночной город был едва ли не красивее дневного, но Аверкин оставался равнодушным к этой красоте: она была нефункциональна, бесполезна, а значит, с его точки зрения, могла и вовсе не существовать - он, Александр Александрович Аверкин, ничего бы от этого не потерял.