Вспомнилось ему, как начинал с горсткой верных ребят, как бился с братвой и толстомордыми лихоимцами в погонах и без, отвоевывая себе место под солнцем. Тогда казалось, что вот еще немного, и можно будет зажить так, как всегда хотелось: независимо, крепко и, по большому счету, честно – по-военному, словом, как в родном спецназе. Чтобы все было понятно и просто: вот работа – вот отдых, вот заработок – вот расходы, вот друзья – вот враги… Наивно? Может быть. Но ведь и вера в царствие небесное, если разобраться, наивна.
Добро вообще наивно по определению, так уж устроен этот мир. Не быть наивным означает вертеться, крутиться, ловчить, обманывать, зубами прогрызать себе дорогу и ходить по черепам – словом, жить так, как бывший майор Аверкин жил сейчас. По дьявольскому закону он жил, а не по Божьим заповедям, и, наверное, поэтому мысли его в последнее время упорно вертелись вокруг Любомльской чудотворной – никак она не хотела отпускать бывшего майора, словно и впрямь в рассказах про творимые ею чудеса что-то было, помимо обыкновенных бабьих сказок…
Он покровительственно похлопал дежурного по плечу, пересек залитый светом мощных прожекторов двор и приблизился к стоявшей в его дальнем углу машине, на ходу шаря по карманам в поисках ключа. Машина, поджидавшая его в углу служебной стоянки, смотрелась здесь неуместно и странно, и очень немногие знали, что она принадлежит Аверкину. Это был ярко-желтый «жигуленок» первой модели – его первая машина, купленная на все сбережения от армейской службы. Помнится, когда он приехал на этом «лимузине» на первую в своей жизни разборку, солнцевская братва долго не могла перейти к делу – смешно им было, уродам…
Саныч отпер дверцу и плюхнулся на непривычное, со слишком низкой спинкой, дерматиновое сиденье.
В салоне воняло бензином, сиденье было отодвинуто назад до упора, но ноги все равно упирались в нижний край рулевого колеса. Двигатель неохотно завело; круглые фары по бокам тронутой ржавчиной хромированной решетки радиатора выплеснули на бетон стоянки неровную лужицу тусклого желтоватого света. Машина тарахтела, как колхозная сноповязалка, но бегала еще очень даже неплохо, особенно с учетом ее более чем преклонного возраста. Впрочем, ничего удивительного тут не было: на некоторых узлах этого автомобиля все еще стояло фирменное «made in Italy», да и Аверкин был машине неплохим хозяином, всегда о ней заботился, холил ее и лелеял, так что старушка платила ему взаимностью.
Он с трудом попал в открытые настежь ворота и лишь теперь вспомнил, что здесь, оказывается, нет гидроусилителя руля. Аверкин удивленно хмыкнул: воистину, к хорошему быстро привыкаешь! Вот уж, действительно, машина для настоящих мужчин! И как на ней женщины ездят? А ведь ездят же, и ничего, не жалуются. Если бы во времена Некрасова уже существовали «Жигули» и «Запорожцы», он бы, наверное, не преминул написать что-нибудь вроде: «Коня на скаку остановит, „жигуль“ на шоссе развернет»…
Он подумал, что зря, наверное, затеял эту вылазку.
Устройство было надежное, проверенное и перепроверенное, и в очередной проверке не было никакой нужды.
Однако в этом деле с иконой и Инкассатором было слишком много неопределенности, и Аверкину совсем не хотелось вводить в запутанное уравнение еще одну неизвестную величину. Да и делать-то, в сущности, было нечего: проехать по шоссе километров шестьдесят – восемьдесят, посмотреть, убедиться и убраться восвояси, только и всего.
Выбравшись за городскую черту, он снова посмотрел на часы и удовлетворенно кивнул: чувство времени его не подвело. Конечно, ни услышать, ни как-то иначе ощутить ЭТО на таком расстоянии было невозможно, но он почувствовал, что пора, и бросил взгляд на циферблат точно в назначенный заранее момент – ну, плюс-минус минута…
Он проехал по загородному шоссе не восемьдесят километров и даже не шестьдесят, а всего лишь полсотни, когда впереди сквозь сгустившийся ночной мрак блеснуло оранжевое пламя. Можно было подумать, что кто-то развел на обочине дороги костерок; Аверкин, однако, знал, что это не так – пламя казалось маленьким только из-за расстояния. По мере того как машина продолжала катиться вперед, чадный костер на обочине дороги увеличивался в размерах, рос ввысь и вширь, приобретая истинный размер, и вскоре Саныч разглядел почти незаметные на фоне огненного столба красно-синие вспышки милицейских мигалок.
Он подъехал как можно ближе и остановился за границей милицейского оцепления. Шоссе было не из оживленных, никакими пробками здесь сроду не пахло – машины просто объезжали дымный костер, некоторые притормаживали, чтобы немного поглазеть на аварию, и сразу же ехали дальше, провожаемые раздраженными взмахами полосатого жезла.
Аверкин включил аварийную сигнализацию, поглубже надвинул кожаное кепи, а когда один из гаишников, призрачно поблескивая световозвращающими нашивками на куртке, двинулся к его машине, быстро сунул под язык таблетку валидола и распахнул дверцу.
– В чем дело? – хмуро осведомился гаишник, наклоняясь и всматриваясь в его лицо при неверных отсветах пламени. – Проезжайте, здесь нельзя стоять.
– Извини, командир, – слабым голосом проговорил Аверкин, – сейчас уеду. Сердце что-то прихватило… Не могу я на такие вещи спокойно смотреть. Сын у меня в машине разбился, вот с тех пор нервишки и шалят…
– Врач нужен? – сразу смягчившись, спросил мент.
Он был совсем молодой, и лейтенантские звездочки на погонах отнюдь не придавали ему солидности.
– Спасибо, сынок, – сказал Саныч, – не надо. Сейчас отпустит. Уже отпускает. Люди-то хоть спаслись?
– Да ты что, отец, смеешься, что ли? Машину на куски разорвало и метров на двадцать вокруг расшвыряло, а ты говоришь – люди… Они даже почувствовать, наверное, ничего не успели.
– Ай-яй-яй, – сокрушенно сказал Аверкин, глядя на огненный смерч, в самом сердце которого угадывались темные очертания чего-то угловатого, бесформенного, косо осевшего на правый бок и очень мало напоминавшего один из самых популярных и престижных в свое время джипов. На обочине, метрах в трех от «копейки» Саныча, валялось отброшенное взрывом колесо на литом титановом диске – скорее всего, запасное. Оно лениво и дымно горело, оранжевые язычки пламени воровато перебегали по черной рубчатой резине с крупной белой надписью «GOOD YEAR» – «хороший год», значит. – Ай-яй-яй, – повторил Аверкин и расстегнул куртку, как будто ему не хватало воздуха.
– Вы точно в порядке? – спросил лейтенант, опять переходя на «вы». Аверкина всегда забавляла эта ментовская чехарда с личными местоимениями: некоторые, явно заученные на инструктажах в учебных классах, сугубо официальные фразы они украшали вежливым «вы», тогда как во всех остальных случаях жизни беззастенчиво тыкали любому, кто не являлся их непосредственным начальством.
– В порядке, – успокоил мента бывший майор. – Спасибо, лейтенант. Сейчас поеду. Так, говоришь, взорвалась машина?
– Экспертиза покажет, – сразу посуровев, ответил гаишник.
Аверкин не стал на него нажимать; даже этот последний вопрос, наверное, был лишним – уходя, лейтенант обернулся и бросил острый профессиональный взгляд на номер его машины. Майор закрыл дверь и опустил стекло.
Ночной воздух был сырым, прохладным и густо вонял соляркой, горелой резиной и раскаленным железом. В этом знакомом букете запахов Аверкину почудился не менее знакомый, памятный с войны запашок паленого мяса, но, вполне возможно, он был лишь плодом воображения. На приборной панели, на обивке салона и кожаной куртке Саныча дрожало текучее оранжевое зарево, черные тени кривлялись по углам тесной прокуренной кабины. Красная кнопка аварийной сигнализации размеренно вспыхивала и гасла, и каждая вспышка сопровождалась негромким щелчком: вспышка – щелчок, вспышка – щелчок…
Аверкин раздраженно хлопнул по кнопке ладонью, и эта выводящая из себя иллюминация погасла.
Он запустил не успевший остыть двигатель, включил указатель поворота и плавно тронул машину. Мимо медленно проплыла горящая запаска; чуть дальше прямо на асфальте валялась погнутая, с выбитым стеклом задняя дверь. В дымных отблесках пожара она казалась черной, но Аверкин знал, что на самом деле она темно-зеленая, потому что увидел знакомую неровную полосу протертой от грязи краски.