Поэтому Фарид по-прежнему доверял газели, которая подходила прямо к дому и съедала то, что оставалось от обеда.
Воцарился полный мрак, луна скрылась. Парень, подливающий солярку в двигатель, щелкает пластмассовой зажигалкой и, пошатнувшись, бросает ругательство: из-за морской сырости пламя тут же гаснет. Материнские объятия ослабевают, руки ее уходят вниз вместе с баржей, проседают, как повозка в пустыне.
Фарид ждет рассвета. Ждет Италии. Там женщины не закрывают лиц и есть куча телеканалов. Они сойдут на берег под вспышки камер, их сфотографируют. Им дадут игрушки, кока-колу и пиццу.
Рашид, отец дедушки Мусы, уже проделал этот путь в начале века, когда итальянцы жгли деревни, вышвыривали бедуинов из оазисов и заталкивали их в тесные загоны, точно коз. Рашид был веселым парнем. Он играл на табле[8] и собирал резину с гевей. Его братья умерли в депортации, а его погрузили на корабль и отправили на пограничные острова Тремити. Больше о Рашиде не было известий. Умер ли он там или начал новую жизнь?
Фарид глядит на море.
Дедушка Муса рассказывал ему о путешествии своего отца.
В тот день поднялась песчаная буря. Ветер поднимал серую пыль и хлестал в берег, словно пустыня решила воспротивиться этому жестокому исходу. Бедуины садились на корабли: грязные галабеи, исхудавшие за несколько голодных месяцев лица, печальный, застывший взгляд скотины, которую везут неизвестно куда.
Однажды Муса, уже став взрослым, приехал туда на «тойоте» вместе с археологами — молодыми ребятами из Болоньи. Они ночевали в бывшем лагере туарегов, ездили смотреть некрополи гарамантов и белоснежный лабиринт Гадамеса.
Стоя на берегу Сиртского залива, Муса смотрел на море, поглотившее его отца. Не сесть ли на корабль, чтобы попытаться разыскать Рашида в Италии? Он явится к отцу, высокий и стройный, в английских роговых очках, в белой галабее… Муса мечтал взять старого Рашида на руки, вернуть сюда, в его родную пустыню, посадить на верблюда.
Ржавчина тоски скрипела на зубах, как песок.
Но этот синий простор ужаснул его. Казалось, чья-то рука готова приподнять его за шиворот и бросить туда. Давний страх перед морем.
Однако он успел разглядеть на пляже группу полуобнаженных туристов, которые ели тутовые ягоды из корзины и пили лаймовый сок.
Фарид смотрит на море и думает о рае.
Дедушка говорил ему, что там женщины прекраснее, еда лучше, а краски ярче, потому что Аллах — живописец начала мира.
Фарид думает о фотографии своего отца Омара, которая висела в столовой: фотограф подкрасил ее кисточкой. Губы стали краснее, ресницы — отчетливее, глаза — глубже.
Он совсем не напоминает легендарного Омара аль-Мухтара. Он не разбирается в политике. Он робок и нерешителен.
Фарид смотрит на море.
Слезы наворачиваются ему на глаза, катятся по лицу, покрытому нежным пушком и побелевшему от соли.
ЦВЕТ БЕЗМОЛВИЯ
Вито идет по скалам, порой спускается в песчаные ложбины. Он оставил позади себя страну, звуки включенного радио, голос женщины. Здесь — только ветер и высокие волны, что бьются об утесы, точно разъяренные хищники, встают на дыбы, пенятся, потом отступают. Вито любит море в непогоду. Ребенком он со всего духу бросался в него. Его мать Анджелина — крошечная фигурка там, на пляже, — кричала что было сил, размахивая руками, будто кукла-марионетка; ее платье билось о ноги. Но что значила мать? Море было куда сильнее. Оттолкнуться, оседлать проворную волну, заскользить, словно по намыленной поверхности, — и затем уйти под воду, броситься в глотку бешеного водоворота. Он устремлялся к песчаному дну, усеянному камнями, которые запросто могли оглушить. Море в носу, море в животе. Волны высасывали его изнутри, нагоняли страх.