Когда лошади успокоились, старик паромщик перекрестился. Арсен сурово поглядел на испуганную физиономию Куманина и сказал:
— По возвращении в Петроград вы, товарищ Куманин, отсидите на гауптвахте десять суток. За ваше неподражаемое звукоподражание.
На узловой станции дымился остов догорающего вагона. Черный дым поднимался над пакгаузом. Из разбитой водокачки вода растекалась по путям. Станция всего два часа назад была занята белыми.
На одном из уцелевших путей дымил паровоз. Из теплушки по сходням спускали лошадей. Выгружалась кавалерийская часть.
Вдоль платформы, пробираясь среди снующих солдат, шла девушка — хрупкая, большеглазая, в кремовой пелеринке. Она кого-то искала.
— Разрешите помочь? — любезно обратился к ней молоденький прапорщик, ведший на поводу породистого вороного коня.
Девушка отдала ему саквояж, по-прежнему разыскивая кого-то глазами.
— Вы издалека? — с легкой застенчивостью спросил прапорщик.
— Из Петрограда, — бросила девушка, увидевшая того, кого искала.
— Из Петрограда? — удивился прапорщик. — Как же вы сюда добрались?
Навстречу шел коренастый, с короткими жесткими усами, полковник Хатунцев.
— Подержите! — сказала девушка и протянула прапорщику круглую фанерную коробку.
Прапорщик поставил саквояж и взял коробку. Девушка вынула из коробки шляпку и надела ее. В шляпке она стала еще миловидней. Девушка решительно направилась к полковнику.
— Почему вы не хотите помочь мне, полковник? — горячо заговорила девушка. — Я добралась сюда через три фронта, за тысячи верст от Петрограда, я должна разыскать своего отца. Помогите мне.
— Что вам от меня надо? — устало произнес полковник.
— Дайте мне бумагу, чтобы меня всюду пропускали.
— Кому вы будете показывать ее? Медведям? — спросил полковник. — Или партизанам, для которых подписи полковника Хатунцева достаточно, чтобы вас отправили на тот свет?
— Что же мне делать?
— Возвращайтесь домой.
— Нет, — твердо сказала девушка. — Я должна найти отца. И найду, слышите?
— Ваш отец сумасшедший, такой же, как и вы. Отправиться в экспедицию в такое время мог только безумец!
— Мой отец благороднейший человек, и для него интересы науки выше вашей грязной политики, — гневно сказала девушка.
— Что вы от меня хотите? — спросил полковник.
— Пошлите со мной какого-нибудь офицера, — попросила девушка.
— Может быть, вам для охраны эскадрон отрядить? — насмешливо спросил полковник.
— Дайте хотя бы лошадь, — неуверенно сказала девушка.
— Вы хотите сказать — повозку?
— Я сказала — лошадь.
— От вас не отвяжешься, — раздраженно сказал полковник. — Прапорщик Казанков, — обратился он к молоденькому прапорщику, — отдайте ей свою лошадь.
— Слушаюсь, — козырнул прапорщик.
— Извините, дамских седел не припасли, — пренебрежительно сказал полковник, уходя.
Прапорщик передал девушке поводья.
— Как зовут? — спросила она.
— Николай, — сказал прапорщик.
— Коня, прапорщик… — засмеялась девушка.
— Агат… — смутился прапорщик. — Я должен вас предупредить…
Девушка, не дослушав его, вскочила в седло. В тот же момент Агат заржал и поднялся на дыбы, сделав свечку. Шляпа у девушки слетела с головы, и солдаты у ящиков со снарядами засмеялись. Прапорщик бросился было на помощь, но конь понес девушку к штабелям из ящиков. Солдаты разбежались, а конь легко перемахнул через ящики. Девушка зажала крепко поводья, развернула коня и снова перемахнула через снарядные ящики. Солдаты изумленно смотрели на нее. Уже спокойно подъехала она к изумленному Казанкову и улыбнулась не без некоторого самодовольства.
Прапорщик протянул девушке шляпку.
— Где вы этому научились? — спросил он восхищенно.
— В Смольном, — сказала девушка.
— У большевиков? — удивился Казанков.
Девушка улыбнулась.
— В институте благородных девиц, прапорщик.
Двор Ефима Субботы, превращенный в партизанский лагерь, был забит телегами, лошадьми, боеприпасами, сложенными под рогожей. У амбара на старой бочке сидел молодой человек в гимнастерке, туго перетянутой ремнями, с деревянной кобурой у пояса, и разглядывал бумагу, переданную ему Арсеном.
— Ничего этого у меня, товарищ, нету. — Он вернул бумагу Арсену. — Ничего!
Смелков хмуро поглядел на Арсена. Арсен улыбался.
— Ничего?! Ай-яй-яй, Федякин! Неужели же мы ради этого «ничего» отмахали с вами, Аркадий Николаевич, пять тысяч верст?