Мне самому иногда такие мысли приходили в голову. Но я старался об этом не думать, даже глаза зажмуривал и головой мотал, чтобы выгнать мысли, так становилось страшно в те минуты. И сейчас тоже мне стало страшно, но я старался не выдавать себя и закричал:
— Ты что, на солнце перегрелся?
— Я-то не перегрелся, а ты вот — заврался. Отец его бросил, а он — в Москву, говорит, едет.
— Да еду же я! Отец там в командировке. Его сейчас к Государственной премии представили. Газеты читаешь?
— Читаю.
— Плохо читаешь.
— А когда писали про премию?
— Давно уже, неделю назад. В газете «Правда», понял? И в «Ленинградской» было.
— А в «Ленинских искрах» писали?
— Не знаю, — сказал я. — Она детская, а это же взрослые премии.
Я нащупал в кармане железнодорожный билет.
— Мой билет, во, видишь? Написано: «Ленинград — Москва. Детский. Пятьдесят процентов».
— А что же тогда мать моя говорила? Вот тоже — дает, — захихикал Бабенков. — Ну и путаница!
Я, конечно, Москву много раз видел по телевизору. И Красную площадь, и Останкинскую башню.
Когда мы подъезжали в нашем сидячем поезде к Москве, было уже темно. Останкинская башня красиво светилась в небе, и все пассажиры смотрели на нее в окна.
Потом поезд стал подходить к платформе.
— Ты не волнуйся, — сказал мне человек, который сидел рядом со мной, — если тебя не встретят, у меня переночуешь. У меня такой же сын и дочка еще есть.
Поезд остановился, все начали толкаться со своими чемоданами к двери, а я смотрел в окно и папу не видел. В окна стучали разные люди, кому-то там улыбались, махали руками, а папы на платформе не было.
— Ну что? Пойдем или будем ждать? — спросил человек, который ехал со мной рядом. Теперь он уже стоял. И мы были одни в пустом вагоне.
— Ждать, — ответил я.
— Выйдем на платформу, к вагону.
Мы пошли на платформу.
И только я спрыгнул на асфальт, как ко мне подбежала Татьяна Филипповна. Она даже не разглядывала меня, а узнала сразу.
— Да вот же он! — закричала она. — Саша! Саша! Александр Петрович, вот же он!
Она крепко схватила меня за руку и не отпускала.
— Вот тебя и встретили, — сказал мой бывший сосед.
Тут подбежал и папа.
— Ну наконец-то! — И он засмеялся. — Большое вам спасибо. — Это он сказал человеку. — А мы смотрели тебя в тринадцатом. Мама, видимо, сказала «двенадцать», а я услышал «тринадцать».
На другой день папа и Татьяна Филипповна провожали меня на вокзале.
Поезд был такой, в котором я ехал, может быть, даже тот самый, только вагон теперь второй — у самого локомотива. Первого вагона у поезда совсем не было.
— Ты, пожалуйста, люби и слушайся маму, — говорил на прощание мне папа, — я ее всю жизнь буду уважать. Мама у тебя — очень хороший человек.
Татьяна Филипповна вдруг заплакала. Она плакала негромко и одновременно улыбалась.
— Не обращайте внимания, — говорила она.
— Папа, а ты скоро вернешься? — спросил я.
Он долго не отвечал, будто снова думал о своих расчетах, а потом посмотрел в сторону и сказал:
— Не знаю.
Всю дорогу назад я смотрел в окно и думал про папу.
Несколько часов назад я чуть не потерялся.
Мы были на Выставке достижений народного хозяйства, на ВДНХ; я побежал в очередь за мороженым, а папа с Татьяной Филипповной остановились около знакомого человека. Потом они прошли мимо очереди и меня не заметили. Такая там была толпа народу. Я тоже их не заметил, хоть и оглядывался во все стороны.
— Придется к милиции обратиться, — говорил человек рядом со мной, пока я оглядывался кругом.
Потом он вдруг схватил меня за руку.
— Вон там — не твой отец?
— Мой! — обрадовался я и закричал: — Папа! Папа!
— Вы просто два совсем одинаковых человека, вам потеряться трудно. — И мой сосед засмеялся. — А вот на мать ты не похож.
— Это не мама, — сказал я, — это папина сотрудница.
Нам с папой и раньше говорили, что мы с ним похожи. Я люблю сравнивать его фотографии, какой он был в детстве, и свои. И правда — на них как будто один человек.
Еще на выставке, до того, как я чуть не потерялся, папа отвел меня в сторону, заглянул в глаза и спросил:
— Скажи, только честно, как мама?
И хотя несколько ночей подряд, когда я просыпался, то слышал, как мама плакала, и всякий раз страшно мне становилось, и всякий раз я лежал, не знал, что делать, я все-таки сказал сейчас:
— Мама — хорошо.
Папа снова заглянул мне в глаза и кивнул. Но я понял, что он мне не поверил.