– Не прерывать нить Слова, малыш! Идти до конца, скользить по реплике, пока точка не освободит тебя!
Шофер нервно забарабанил в стекло и заорал еще презрительнее:
– Он когда-нибудь свою палку поднять соберется?
Новенький, подумал Белан. Только новичок может себе позволить разговаривать в таком тоне с Ивоном Гримбером! Аккуратно заложив закладкой издание “Сида” 1953 года, Ивон кивнул Белану на ящичек, стоявший на полке, которая по периметру огибала будку. Там бережно хранились его собственные многолетние стихотворные опыты. Сторож водрузил ящик на колени и под бешеным взглядом шофера внимательно изучил имеющийся в его распоряжении репертуар. Подрагивая усами от удовольствия, Ивон вытащил карточку № 24, озаглавленную “Опоздание и наказание”. Ловко поправил галстук, пробежал глазами текст – входил в роль. Пригладил ладонью посеребренные сединой волосы, кашлянул, прочищая горло. И вот Ивон Гримбер, выпускник курса Альфонса Добена в Сен-Мишель-сюр-Лоньон 1970 года, обладатель абонемента в Комеди-Франсез с 1976-го, выпустил первый залп:
С ошалелой физиономии шофера улетучились всякие следы гнева. Его подбородок с едва пробивающейся бородкой отваливался все ниже по мере того, как Ивон звучно чеканил строки. Белан улыбнулся. Новичок, конечно. По первости с ними так часто бывает. Александрийский стих застает их врасплох. От рифм, низвергающихся на голову, дыхание перехватывает не хуже, чем от ударов под дых.
– Александрийский стих, он прямой, как шпага, – объяснил ему однажды Ивон. – Бьет без промаха прямо в цель, надо только уметь его подать. Не бормотать его как заурядную прозу. Декламировать его нужно стоя. Удлинив воздушный столб, чтобы слово шло ударной волной. Перебирать стопы пламенно и страстно, читать, как любить женщину, с силой роняя полустишия, подчиняясь ритму цезуры. Александрийский стих умеет сделать вас актером. И никаких импровизаций! Двенадцатисложник не обманешь, малыш.
Ивон в свои 59 лет достиг истинного мастерства. Распрямившись во весь свой без малого двухметровый рост, он вышел из будки:
Шофер запаниковал. Перед ним внезапно явился не Ивон Гримбер, ничтожный заводской сторож, но всемогущий храмовый жрец. Алые губы под сивыми усами бестрепетно извергали смертоносные фразы. Парень предусмотрительно дал задний ход и на цыпочках остроносых “казаков” стал отступать к кабине своего “вольво”, ища укрытия от стихотворного ливня. Ивон последовал за ним. И покуда юноша на грани истерики изо всех сил вертел ручку, поднимая стекло, он высился на подножке и швырял в кабину охапки стихов.
Вконец затравленный парень, уткнувшись в руль в знак покорности, пробурчал нечто непережеванное, но похожее на сожаления. Когда он окончательно закрылся в своем стеклянном убежище, Ивон огласил воздух последним четверостишием:
Сопровождая слова жестом, Ивон поднял шлагбаум, и грузовик зафыркал в облаке выхлопных газов. Белан отлучился из будки друга-стихотворца, чтобы проследить за разгрузкой. Шофер, еще не оправившийся от шока, вывалил половину груза на платформу, а половину на парковку. Парень отметил путевку и уехал, радуясь уже тому, что проезд открыт и ему не надо выдерживать новый натиск Ивона Гримбера: тот вновь удалился в Кастильское королевство, дабы вместе с Хименой ожидать нападения сарацин.
7
Настал самый страшный для Белана момент: время уборки. Проваливаться целиком в утробу Твари, чтобы вычистить ей внутренности, всегда было нелегко. Каждый вечер он пересиливал себя, спускаясь в яму, но только такой ценой можно было безнаказанно совершать свое должностное преступление. С тех пор как Ковальски развесил камеры наблюдения по всем углам цеха, Белан уже не мог извлекать добычу с прежней легкостью. После несчастного случая с Джузеппе шеф наконец оснастил завод шестью сверхсовременными цифровыми камерами – недреманными очами, круглые сутки следившими за всеми их деяниями и поступками. Чтобы подобная трагедия не повторилась больше никогда, утверждал толстяк скорбным голосом. Скорбь была напускная, Белан на нее не купился. Жирная скотина Феликс Ковальски сроду не проявил ни грана сочувствия к старику Карминетти: он считал его бесполезной проспиртованной обузой. Просто трагедия с Джузеппе дала ему нежданный шанс воплотить свою давнишнюю мечту: надзирать за подвластным ему мирком, не поднимая задницы с кожаного кресла, в котором он покоил свои телеса с утра до вечера. Плевал Белан на Ковальски с его камерами наблюдения.