Солнце уходило за холмы, уже упрятавшись в узкие и темные облака над ними, просвечивая в щелки-проходы между этими облаками, и било в глаза сильно и ярко. Все вокруг теперь было освещено красноватым красивым светом. И все вокруг было очень красиво.
Посреди двора стояла в ожидании черная коза. Внимательно посмотрев на Настю, она отбежала метров на пять к забору, быстро развернулась и, наклонив бодливую голову с крепкими, как камень, бугорками вместо рогов, двинулась в атаку.
* * *Хорошо, что больше они ни о чем у нее не спрашивали и вообще больше не разговаривали о том, что «пора кончать». Дед Иван лишь коротко сказал, что через день-другой, пожалуй, съездит в Каменск. Настю это сообщение сильно встревожило. Встревожило оно и бабушку — это было видно по ее глазам. Но она промолчала.
С утра на следующий день дед Иван был занят какими-то делами в правлении — он был директором Миловановской школы и от школьных дел не отходил даже летом. А потом, появившись после обеда, сказал, что все важные дела он переделал и что теперь они с Настей могут идти, куда хотят.
И они пошли сначала в сельмаг и купили там Насте туфли, а потом, поскольку туфли надо было разносить, к речке и в сад.
Колхозные сады находились за речкой, а частные вместе с огородами — по эту сторону. Настя давно не была здесь летом. В последнее время лишь зимой, в воскресенье, ей иногда удавалось приехать сюда тайком от деда Семена и бабушки-мачехи, да и то ненадолго. Сады с тех, с летних пор разрослись. Отделенные друг от друга условными границами-межами — приметными яблонями, шалашами, они образовывали один большой зеленый массив, и в них можно было заблудиться, как в Каменском лесу. Яблоки собрали еще не все, они еще висели, как румяные игрушки, на деревьях. А там, за деревьями, на огородах, светились под солнцем зреющие помидоры. Все здесь было так празднично и так хорошо, а Настю охватила тоска. Дед Иван что-то говорил ей, что-то спрашивал, она отвечала совсем невпопад. Пчелы кружились над какими-то запоздалыми желтыми цветами.
Что-то безвозвратно потеряла Настя. Безвозвратно, навсегда. Теперь, когда она была здесь, у неродного деда, ей вдруг гак стало жалко родного…
— Настасья! — донесся до нее наконец-то голос деда Ивана. — Настасья! Вот я тебя битых четверть часа спрашиваю все об одном и том же, а ты все о чем-то думаешь. О чем-то серьезном ведь думаешь. Вот мне теперь у тебя и спрашивать ничего не надо. Обидели тебя в Дубовском?
— Нет-нет! — замотала Настя головой. — Просто — что же это я все в Дубовском и в Дубовском. А вы с бабушкой оба такие старенькие и одни. А я почему-то одна на всех.
— Это я старенький? — притворился обиженным дед Иван и одной рукой, как когда-то, ловко подхватив Настю, посадил ее на толстый сук большой яблони.
— Дед, — тихо спросила Настя, сидя на яблони, — ты мою маму тоже не любишь, как и деда Семена?
У деда Ивана болезненно дернулась изуродованная щека, и Настя поняла, что задела в нем самое больное. Ведь он любил когда-то Настину мать, растил ее. А она потом ушла от него к родному отцу, к деду Семену, и его забыла… Но ведь родной — это родной! Настя бы тоже ушла к родному отцу, если бы знала, где он. Но про ее родного отца ей никто ничего не хотел говорить. Все говорили одно — он умер. Он умер, а Настя все равно этому не верила.
Дед Иван заглянул в Настины глаза. Настя не успела их отвести в сторону, и он сумел о чем-то догадаться.
— Ну, все понял, Настасья! — сказал он, помогая ей слезть с яблони. — Не тебя обидели. Кого-то другого там обидели, а ты не стерпела.
Насте не хотелось выдавать родного деда его врагу. Пусть даже этот враг — человек, которого она тоже любит, пусть даже этот враг и хороший.
— Дед! — сказала она с отчаянием. — Я ничего не знаю. Я не знаю, кто кого обидел.
— Ладно, — сказал дед Иван. — Идем-ка лучше вот к речке. Посмотришь, какая там у нас на огороде тыква вымахала.
Ох, эти пчелы! Они кружились-кружились над цветами, наводили тоску, напоминая о том страшном зимнем вечере… И, не дойдя до чудо-тыквы, которую обещал показать ей дед, Настя уткнулась лицом в пустой рукав его рубашки и расплакалась, как маленькая.
После этого они пошли домой. И дед Иван не сказал ей больше ни слова. А Настя, шагая рядом с ним к дому, глядела на красивые зеленые холмы, окружившие Миловановку, и думала: «Хорошая местность для пчел. Цветы будут цвести в разное время и отцветут по очереди. Хорошая местность для пчел…» Пчелы, приносящие мед, не давали ей нынче покоя. И теперь даже вся ее жизнь в Дубовском представлялась ей какой-то окрашенной в желто-оранжевый цвет, хотя пчел там не было. Оранжевое солнце по утрам на желтых обоях, желтый полированный гарнитур в столовой, желто-рыжие усы деда Семена, желтые подсолнухи под окнами. Даже ночью, насмотревшись с вечера на ковер, висящий над ее кроватью, и бродя по темному лесу, встречала она все больше оранжевые цветы. Оттого, наверно, что были они самыми яркими в цветочном венке на том ковре.