А тетя Валя спокойно разделась, спокойно поправила прическу, сунула ноги в отцовские тапочки, которые Ветка подставила ей еще до этого невероятного происшествия, и сказала все так же спокойно:
— Холодно-то как на улице!
Ветке стало совсем тоскливо оттого, что тетя Валя никак не прокомментировала этот отцовский демарш. Это, конечно же, не сулило ничего хорошего. Уж теперь-то, наверно, будут выложены такие факты, такие доказательства, что все прежние безмятежные отголоски разлетятся в пух и прах.
— За что же ее выгнали? — спросила мать, когда тетя Валя прошла в комнату и уселась на диване, и по материнскому голосу Ветка поняла, что мать тоже приготовилась к самым убийственным уликам и фактам.
— Сейчас расскажу. Дай отдышаться. И — чаю.
Потом разговор пошел опять о холодной погоде, о ранней зиме, о том, что в Каменске плохо с этим и плохо с тем. Потом о том, что тете Вале удалось приобрести, а что не удалось, что из дефицита она достала, а что не достала…
— Так за что же ее выгнали? — снова спросила мать таким тоном, словно эта выгнанная из интерната Евфалия Николаевна имела непосредственное отношение к тем уликам и фактам, которые тетя Валя собиралась выложить.
— Да такой скандальной истории в школе я вообще за свою жизнь припомнить не могу!
— А что такое?
— Явилась, понимаешь, в дом к своей ученице, к отличнице, между прочим, и при ней объявила, что ее дед во время войны сотрудничал с немцами…
«Во-от, оказывается, что!» — ахнула Ветка. — Вот оно, оказывается, что!»
— Доказательств у нее, видите ли, нет. Сама потом призналась, что нет. Сама потом призналась, что оговорила честного человека. При ней же, при внучке, призналась. А извиняться перед ним не захотела. Представляешь?
— За такое можно и к суду привлечь, — вздохнула мать.
Матери, конечно, было не до Евфалии Николаевны и не до тех доказательств вины Настиного деда, которые Евфалия Николаевна не смогла представить. Мать ждала доказательств другого рода. А у Ветки в голове сразу все перемешалось.
— Разумеется, можно и к суду привлечь! — продолжала тетя Валя. — Она еще дешево отделалась! Вообще-то за такие вещи из педагогов вон гонят, а ее какой-то ненормальный директор в школу принял. Теперь и сам может полететь.
— Может.
— Еще бы!
Голоса матери и тети Вали куда-то ушли; отдалились от Ветки. Так вот она — Настина беда! Вот это беда так беда!
Но впрочем, почему же беда? Почему беда, если сама Евфалия Николаевна призналась, что доказательств нет, что сказала неправду? Ведь сказала при Насте! Значит, и нет никакой беды!
Но почему же тогда Настя ушла от деда?
Ветка вспомнила, как холодна, дождлива и темна была та каменская ночь, когда Настя шла через глубокий и страшный овраг, скользя и падая на крутом склоне, убегая от чего-то, может быть, еще более страшного для нее, чем этот ночной овраг. От чего она убегала?..
А что, если у самой Насти есть доказательства?! А что, если Настя знает!
Знает! Конечно, знает! Иначе не разыскивала бы Евфалию Николаевну! Иначе не лезла бы через овраг! Иначе не ночевала бы в пустом интернате! Иначе не ушла бы от деда! Она знает и молчит! Евфалию Николаевну выгнали из интерната, а она молчит!
Букатина молчит! Молчит Букатина!
Мать и тетя Валя обе разом остолбенели, когда Ветка, совсем как отец только что — тараном — пролетела мимо них в прихожую.
— Ты куда? — запоздало донесся до нее голос матери.
Ветка сорвала с вешалки пальто, распахнула дверь так, что она опять испуганно взвизгнула, и, одевшись уже на ходу, не дождавшись лифта, ринулась вниз по лестнице.
* * *По дороге к Настиному дому она успела немного остыть, успокоиться и даже кое-что трезво обдумать. Во всяком случае, когда она нажимала на кнопку дверного гонга Настиной квартиры, ей казалось, что она была совершенно спокойна.
Дверь открыла красивая, еще молодая женщина, очень похожая на Настю. «Мать!» — догадалась Ветка, и чувство презрительной зависти охватило ее. Как они смеют быть красивыми!