Ветка растерянно огляделась. И тогда взгляд ее встретился со взглядом рыжего горбоносого старика, сидящего за празднично накрытым столом…
В комнате были еще какие-то люди. Но Ветка больше никого не видела. Сквозь сверкающий блеск комнаты, похожий на неестественно долго полыхающую молнию или на отсвет далекого пожара, она в упор смотрела в глаза этого горбоносого старика. И старик смотрел на нее. Смотрел странно, пристально — словно увидел в ее взгляде что-то знакомое ему, давнее, опасное…
— Что так долго гуляла, Настасенька? — спросил старик, по-прежнему глядя на Ветку. — Подружка новая? Это кто ж такая?
Сверкающий блеск комнаты все еще слепил Ветку, все плыло у нее перед глазами — все, кроме этих глубоко посаженных глаз рыжего горбоносого старика, смотрящего на нее так, словно она была самым давним, самым опасным его врагом…
Почему Ветка решила, что это у Насти должны быть доказательства? Почему она решила, что Настя знает?..Это она, Ветка, знает! Это у нее, у Ветки, должны быть доказательства! Иначе не смотрел бы этот рыжий старик на нее, как на давнего своего врага! Почему он смотрел на нее так? Словно знал ее давно! И почему Ветке вдруг показалось, что и она знает его тоже?.. Она смотрела в глаза рыжего горбоносого старика и знала, что он — предатель! Почему, откуда она это знала? Она же видела его впервые в жизни!
Настя крепко, до боли, вцепилась в ее руку и потащила куда-то.
— Идем ко мне! Идем же! Идем!
Опомнилась Ветка уже в Настиной комнате.
— Проходи, проходи! — суетилась Настя, пытаясь усадить Ветку в глубокое мягкое кресло. — Спасибо, что пришла. А я к тебе собиралась, да вот все никак.
Ветка встала у стены, прислонившись к ней спиной. Сверкающий блеск все еще слепил ее, все еще мешал ей — как вспыхнувшая и все никак не могущая погаснуть молния.
— Это твой дед? Тот самый? — спросила она сквозь зубы тихо и жестоко. — Тот? Предатель?
Жуткая тишина наступила в комнате.
— П-почему — предатель? — тихо переспросила Настя, глядя на Ветку огромными глазами. — Почему? У тебя есть… доказательства?
— Есть!
Ветка не сразу увидела, как смертельно побледнело Настино лицо, потому что негаснущая молния все еще слепила ее, а когда, опомнившись, наконец-то увидела, сама испугалась. Настя сидела на стуле, прислонившись к его спинке, и даже губы у нее были белые.
— Все! — вдруг тихо сказала Настя. — Все!
— Что — все? — прошептала Ветка. — Настя! Что — все? Настя! Ты же не виновата… В конце концов, ты… ты можешь с ним не разговаривать… Ты можешь от него уйти… Отказаться!
— Отказаться? — все так же тихо все еще белыми губами переспросила Настя. — Отказаться?
— Ну да!
— Не могу! — В Настином голосе было отчаяние. — Не могу. Он — родной!
— Ну и что? — воскликнула Ветка. — Ну и что? Ну и что? И что?
— Если бы твой отец… Если бы он? Смогла бы ты от него отказаться?
— Мой отец! — чуть не задохнулась Ветка. — Мой отец! Мой отец был солдатом! Он воевал! Он вырос на фронте! Да! Да! На фронте!
— Ну а если бы? Если бы? — все с тем же безнадежным отчаянием настаивала Настя. — Если бы все-таки… Что бы ты тогда сделала?
— Я? — Ветка понимала, что кощунствует, ставя своего отца на место этого рыжего предателя, но не ответить Насте она не могла. — Да я немедленно ушла бы! Куда глаза глядят!
Настя посмотрела на нее с упреком, и Ветка упрек этот поняла. Ведь Настя тоже ушла. А дед все равно сидит рядом, за стенкой, и спокойно ведет разговор с гостями.
— Ты же шла в Миловановку! Ты же шла в Миловановку, к бабушке! Почему же вдруг здесь оказалась?
— У бабушки я не могу, — отозвалась Настя. — Я не могу к ней… Там дед Иван, а он не родной. И моего дедушку ненавидит.
Так вот в чем дело! Настя не может уйти, отступиться от своего родного деда, потому что любит его. Как же это понятно и просто! И как страшно!
— Я еще, может быть, к отцу уйду, — торопливо сказала Настя. — Вот найду его и уйду к нему, к родному… Мама говорит, что он умер. А это неправда! Вот!
Откуда-то из-под обертки дневника, дрожащими руками, бережно, как последнюю, самую последнюю свою надежду, она вытащила обрывок бумаги и протянула его Ветке.