Однако она не рискнула пригласить Виолетту на день рождения, потому что очень смутно представляла себе, как же будет выглядеть ее день рождения в этом старом-новом ее доме с новым отчимом. Тем более что день рождения перенесли на воскресенье.
* * *Это был очень странный день рождения, совсем не похожий на те прежние ее дни рождения в Каменском интернате. Там, в Каменске, объединяли всех рожденных в октябре, а их было восемь человек, и устраивали общий, на весь интернат, грандиозный праздник с таким весельем и с такими пирожными, испеченными девочками-десятиклассницами, что потом воспоминаний хватало до следующего общеинтернатского дня рождения.
А здесь к ним в дом почему-то пришли одни взрослые. Впрочем, Насте и некого было пригласить, кроме Виолетты, но мать не спросила, хочет ли она кого-нибудь пригласить, и Настя про Виолетту ничего не сказала.
Пришли знакомые и подруги матери, сослуживцы отчима, было очень шумно, пили вино, танцевали. И очень странно чувствовала себя на этом празднике Настя — ее, наряженную в новое, очень красивое платье, с не заплетенными, а распущенными почти ниже пояса волосами показывали гостям точно так же, как показывали красивые картины и ковры на стенах, старинный хрусталь и необыкновенную антикварную мебель. И подарки были какие-то необычные, странные. Кто-то подарил ей брошь, кто-то прозрачные граненые висюльки-хрусталинки, кто-то бусы. Мать подарила ей сережки из настоящего золота. А Насте хотелось какую-нибудь книгу — такую же интересную, какие ей дарили в интернате.
Мать все подарки тут же спрятала. Лишь граненые висюльки оставила, потому что кто-то сказал, что они очень пойдут к Настиным каштановым волосам. Ей тут же прикрепили эти висюльки в волосах над ухом, и после этого она боялась пошевелиться, чтобы не уронить их нечаянно.
Странный это был праздник — без веселья для Насти, хотя все веселились. Без радости для Насти, хотя все чему-то радовались. Без друзей для Насти, хотя все кругом называли себя друзьями. В сущности, и без дня рождения для Насти, потому что ее день рождения уже прошел. И было непривычно что за окном шел ноябрьский снег. В интернате в этот день с деревьев тихо падали осенние листья.
А потом, когда про нее забыли и стали говорить о чем-то совсем уж своем, Настя вдруг поняла: на нее действительно смотрели так же, как на красивую мебель, на красивые картины, на красивый хрусталь. А будь Настя некрасивой или больной, как та хромая девочка, что училась у них в интернате, ею бы, наверно, не хвастались, как не хвастались старым, искалеченным чучелом какой-то простой, не заморской птицы, которое держали в доме лишь потому, что жалко было выбросить.
Она поняла это с горечью и ушла к себе, к своему неуютному большому письменному столу, и раскрыла учебник физики, чтобы по-настоящему, наверняка подготовиться к уроку Тамары Ивановны. Но физика не училась, учебник все лежал и лежал на столе, распахнутый совсем не на той странице, а Настя сидела и думала совсем о другом. Почему-то именно сегодня весь день она думала об отце, она даже скучала по нему — словно уже знала, видела его, разговаривала с ним.
«Папа! — шептала она портрету какого-то великого физика на распахнутой странице учебника. — А у меня сегодня день рождения. Вот если бы ты взял и пришел! Вот взял бы и приехал!»
Но отец не приехал. Приехал дед Семен.
Он появился, когда гости уже собирались уходить. В подарок Насте он привез деньги — толстую, аккуратно сложенную и перевязанную шелковой ленточкой пачку десятирублевок. Денег раньше он никогда Насте не дарил.
— Ну! — воскликнула мать, положив их на Настин ночной столик. — Ты, отец, уж слишком! Что же ей на эти деньги купить? Тут ведь и на каракулевую шубку хватит!
— Покупай каракулевую! — отозвался дед.
Настя не вышла из своей комнаты. Мать звала ее к столу раз пятнадцать. Сначала ласково, потом сердито.
А Настя выпростала из волос висюльки-хрусталинки и, дождавшись, когда мать вышла на кухню, а отчим повел деда к себе в кабинет показать какую-то новую покупку, сделанную недавно, потихоньку ускользнула из дома.
На улице было холодно, и ей некуда было идти, кроме как к Виолетте. Но к Виолетте она не пошла, потому что именно сегодня ей больно было бы увидеть ее отца. Она не завидовала Виолетте, просто ей было больно.
Она долго шла по улице и не заметила, как вышла к набережной. На землю уже спускались сумерки. С реки дул холодный ветер. Начинался ледостав, и над рекой, над набережной стоял грозный могучий шелест. Река словно сопротивлялась сковывающему ее льду, ворчала глухо и сердито. Настя знала, что это шелестят и шуршат смерзающиеся в ледовую целину льдинки, пригнанные волнами друг к другу, но ей казалось — это река ворчит и возмущается, не желая уходить под ледяной панцирь. И потому показалась она ей враждебной, эта река. Ведь Настя знала — когда река замерзнет и слой льда будет достаточно прочным, чтобы выдержать человека, тогда совсем близко окажется Миловановка, тогда совсем нетрудно будет до нее добраться. А река сопротивлялась льду, не хотела уходить под него.