Когда они вышли на улицу, Соломон Мудрый с досадой поглядел на Утреннего Коня:
— Все-все из-за тебя… Число четыре невезучее!
— Верно, бог троицу любит, а ты взял и четвертым вперся… — сказал Добрыня.
Утренний Конь обиделся. Ни с кем не попрощавшись, он молча свернул в сторону. В Преображенском скверике он проверил сегодняшнюю выручку, медные и серебряные монеты. Все было в порядке.
Сдав деньги в контору типографии, он решил было где-нибудь пообедать и тут же передумал. Есть почему-то не хотелось. Не хотелось и возвращаться домой. Впрочем, дома-то у него и не было. Он снимал угол у одной старухи в подвале, стены которого были расписаны причудливой плесенью. Эх, хорошо бы и вправду в море… Ему, Утреннему Коню, тогда не пришлось бы горланить до боли в горле: «Вот утренние газеты!..» Он навсегда забыл бы о своем враге — Гришке Крючке, продавце «Вечерки». Этот Гришка — он еще торгует валютой — не раз пытался захватить территорию Старого рынка.
Нахмурившись, Утренний Конь завернул на Торговую улицу и тут, как назло, столкнулся лицом к лицу с самим Крючком, черноглазым, бровастым мальчишкой.
— Уходи, Конь, с базара! — рявкнул он на всю улицу.
— Сдохни! — делая вид, что ему не страшно ничего на свете, ответил Утренний Конь.
Черные глаза Крючка еще больше потемнели.
— Эх ты, Конь пархатый номер пятый! — угрожающе произнес он и сунул руки в карманы своих брюк.
Отступив на шаг, Утренний Конь подумал: «Конь так Конь. А пархатый? Это такая болезнь. Но он никогда не болел паршой. И почему номер пятый?» Во всем этом было что-то непонятное, оскорбительное. Утренний Конь втянул в себя воздух, словно ныряльщик перед прыжком в воду, и выбросил вперед кулак.
Крючок заревел от боли, выплюнул на панель выбитый зуб и схватил Утреннего Коня за горло.
Что было дальше, Утренний Конь не помнит.
Придя в себя, он увидел девушку с биржи труда, которая, вцепившись в волосы Крючка, дергала его голову вверх — вниз, влево и вправо. На помощь девушке спешил моряк в голубой робе.
— Все равно не дам Коню жизни! — хрипел Крючок.
Увидев моряка, он вырвался из рук девушки и побежал, порой оборачиваясь и грозя всем кулаками.
— Мог задушить! — сказала девушка.
Ее лицо было в поту. Она тяжело, часто дышала. Утренний Конь удивился. Как она здесь очутилась? Он с благодарностью глядел на нее.
— Пойдем, мальчик, я тебя провожу, — предложила девушка.
Сначала они шли молча. Глядели на летящие над городом облака. Слушали щебет ласточек. Рыжее солнце, красные крыши зданий, желтая пыль над мостовой и янтарно-светлые кроны акаций — все это сливалось перед глазами в один цвет, золотой и прозрачный.
Возле квасной будки девушка и мальчик остановились и выпили по кружке холодного хлебного кваса.
— Как же тебя зовут? — спросила девушка.
— Утренний Конь.
— Вот как. Где же ты живешь?
— На Скидановском спуске.
— Утренний Конь — не имя.
— Ну, Павлом зовут… Пахомов…
— Так вот, Павел, я ведь и вправду не могу вас сейчас послать в плавание. Но, возможно, как-нибудь договорюсь…
— Спасибо.
— Я — Сима.
— Спасибо, Сима!
Перед тем как расстаться, она вдруг вспомнила о драке:
— Ведь не сказал, за что схватились?
— Хочет мое место забрать. Я на Старом рынке газеты продаю.
— Не отдавай и не бойся. Я на него комсомольский патруль нашлю. На всю жизнь запомнит! — сказала Сима и весело рассмеялась.
Он долго глядел вслед маленькой девушке. Вот, дойдя до булочной, она остановилась, поставила ногу на ступеньку магазина и перевязала шнурок башмака. Башмаки у нее были парусиновые, мальчиковые, и один из них рваный. Сама худенькая и маленькая. Подуй ураганный норд-остовый ветер, и взлетит она, кружась, как стрелка одуванчика…
Глаза мальчика были печальны. Может быть, Сима напоминала ему старшую сестру, которая ушла в Красную Армию и не вернулась домой. Хотелось еще побыть с этой смелой девушкой, бродить вместе по городу и глядеть на летящие облака.
И Петух, и Добрыня, и Соломон Мудрый думали о ней. Они сидели в Приморском парке на садовой скамье и глядели на суда, стоящие в порту, и каждое судно, большое или малое, казалось им океанским барком с тремя юнгами на капитанском мостике…
— Не хочет нас эта Сима послать на корабль… — ворчал Добрыня.
— Зря назвали ее фреей. Обиделась… А теперь сиди и думай, как дело исправить… — сказал Петух и, скрывая усмешку, поглядел на Соломона Мудрого.