— А жили мы все, как принцы! — вздыхая, говорит Васька, вихрастый и кареглазый.
Что же, он прав, маленький Васька. Черноморские весны торжественно кланялись им ветвями первой сирени, салютовали первыми грозами и баловали первой скумбрией. Лето щедро дарило им бронзовые плоды, а веселая одесская осень верноподданно расстилала перед ними ковры ярких цветов.
А сейчас дождь, долгий, холодный. Из пулевого отверстия тугой влажной струей льется ветер, льется ночь, беззвездная, пахнущая дымом пожарищ… И верно, где-то в степи, за железной дорогой, стоит неподвижное малиновое зарево.
Мальчики угрюмо молчат и думают, думают, и думы у всех одни: о баркасе, ка котором они вот такой же беззвездной ночью готовятся выйти в открытое море.
— Спать, — говорит Павлик.
Все ложатся на пол, на кучу дубовых скрипучих стружек — здесь когда-то была столярная мастерская, — и стараются уснуть.
Но спать никому не хочется. Дождь требовательно стучит в окно, словно просится на ночлег, затем утихает. Внизу за окном слышатся шаги румынских патрулей, доносятся чьи-то крики, порой пророкочет пулемет, и снова шумит ветер, а в нем — музыка, суровая и тревожная… Но музыку слышат не все. Слышит лишь один Васька. Он всюду слышит ее — и в облаке, и в солнце, в дожде и ветре. Такие у Васьки уши.
— Чокнутый! — говорит о нем Кирилка.
Васька не обижается. Чокнутый так чокнутый. Если он и вправду такой, то в этом виноват их бывший завхоз Петр Петрович Горшков, толстый, неповоротливый дядька. Это случилось во время эвакуации. Когда детдомовцы разместились на кормовой палубе «Ольвии», он сказал:
«Соколов, Новиков и Тимченко, идите и получите в портовом складе мясные консервы…»
Было шесть часов вечера. «Ольвия», старое паровое судно, уходило в восемь. Мальчики не спеша прошли по Крымско-Кавказской набережной, получили консервы и, вернувшись назад, выронили их из рук на деревянный настил причала…
«Ольвии» не было.
Один из грузчиков подошел к ним и участливо объяснил:
«Ожидается налет авиации. Ушли, чтобы не стать мишенью…»
Тогда в глазах Васьки все остановилось. Чайки неподвижно повисли в небе. Ветер свернулся, стал плоским, словно мохнатая матерчатая дорожка. Васька упал. Кирилка и Павлик на руках вынесли его из гавани. Десять дней он пролежал тогда здесь же, в столярной мастерской. Чокнутый?.. Ладно, пусть…
— Спать, — повторяет Павлик.
Он первый закрывает глаза. Вторым в сон погружается Кирилка. Не спит лишь один маленький Васька. Он думает о далеком таинственном городе Уфе — там сейчас находится их детдом со школой и мастерскими — и тихонько всхлипывает.
— Плачешь? — проснувшись, спрашивает Павлик.
— Нет.
— Ну тогда спи.
— Сплю… Павлик, а что за город Уфа? Как наша Одесса?
Павлик возмущается:
— Такого города, как наша Одесса, второго нет!
— Она теперь не наша. Она румынская, — говорит Васька.
— Наши вернутся.
— Жили, как принцы… — вновь вспоминает Васька с тоской.
А сейчас они грузят на рынке мешки с картошкой, бочки с капустой и клетки с домашней птицей. Каждый день их троих могут забрать в полицию и отослать в Германию, в детский рабочий лагерь.
Васька молчит. Молчит и Павлик. Тоска. Глаза у тоски неподвижные, совиные…
Наконец Павлик кладет руку на плечо Васьки и говорит:
— Уйдем от румын. Доберемся сначала до Олешек. Там мои родичи… Помогут двинуться дальше морем. А нет, через плавни…
Васька закрывает глаза. К нему приходит музыка плавней. Ветры, смуглые дети неба, весело треплют казацкие чубы камышей. А за камышами степь. А за степной, самой далекой далью еще одна даль, и за ней город Уфа в серебряной вьюге… Туда длиннокрылой птицей летит Васькино сердце… И вдруг грохот сотрясает здание.
— Павлик, Кирилка! — проснувшись, кричит Васька.
Но те уже стоят возле окна и глядят ввысь. Два советских бомбардировщика бомбят порт, вокзал, казармы, переполненные румынской солдатней. Лучи прожекторов кромсают ночь. Грохочут зенитки. Взрывы приближаются. Неважно, что одна из бомб может попасть в их старое здание.
— Еще! — кричит Кирилка.
«Еще!» — словно молитва, отчаянная и страстная, несется в вышину ночи. Васька кружится возле окна и выкрикивает веселую, злорадную дразнилку:
Все смеются. Но вот зенитки умолкают. Снова слышно, как шумит дождь. Трое ложатся на стружки и спят, улыбаясь во сне.
Первым поднимается Кирилка. Он подходит к водопроводному крану (воды в нем уже давно нет) и делает вид, что умывается. Он фыркает, ежится, усердно трет шею, так, словно из крана на самом деле льется упругая струя воды… Потом он громко кричит: