— А мы в город… Надо везти мартышку скорее… — сказал Павел и пошел с Таней к трамваю.
В городе, несмотря на мороз, было людно, скрипел под ногами прохожих снег, звенели голоса ребят, играющих в снежки, дворники сгребали фанерными лопатами снег, и черные витые колонны заводских дымов поднимались в небо и там, в вышине, из черных становились прозрачно-синими.
Павел устал. Но, глядя на Таню с распухшим носом и обветренными губами, которая с трудом передвигала ноги, забывал о собственной усталости.
— Что с мартышкой? — все беспокоилась она.
— Пригрелась и дремлет…
Подойдя к воротам зоосада, Таня удивленно воскликнула:
— Что это, Павел, такое?
Павел поглядел на ворота, потом на Таню и снова на ворота, на которых висела табличка: «Санитарный день», — и тоже удивился.
— Значит, сегодня моют слонов, стригут медведей, а нашу мартышку посадят в теплую ванну! — сказала Таня смеясь.
Но в зоологическом саду была тишина. Слонов не мыли и не подстригали медведей. Сторожиха на вопрос, куда надо сдать обезьянку, указала на желтое одноэтажное здание.
Вход в обезьянник был завален снегом, по-видимому, туда никто не входил с самого утра.
— Стучи, — сказала Таня.
Павел решительно опустил кулак на дверь, обитую серой жестью. Стучать пришлось долго. Наконец за дверью послышались шаги, щелкнул в замке ключ и из приотворенной двери высунулась голова смотрителя обезьянника.
— Что надо? А? Никаких обезьянок не принимаем… Хватает своих… — грубо и недовольно заворчал смотритель. Он отлично видел, как озябли и устали ребята, но не пустил их даже погреться.
— Мы из Солнечного… В метель мы шли через поле… Заболела наша мартышка… — упавшим голосом произнесла Таня.
— Уходите, — сказал смотритель, равнодушно зевая. Ему хотелось спать. Если принять обезьянку, надо сначала разыскать научного сотрудника, составить на нее паспорт, а главное, приготовить новую клетку… И какого черта его разбудили из-за дохлой мартышки, когда он так сладко дремал на скамье перед печью?.. — Уходите! — решительно повторил смотритель обезьянника. Лицо у него было плоское, белое, как тарелка, на которой кто-то оставил две кислые виноградины. — Идите! — в третий раз произнес он еще грубее.
Но ребята с мартышкой не уходили. Павел разбудил обезьянку. Макка услышала за дверью обезьяньи голоса и бурно обрадовалась.
Она взволнованно закричала:
«Я хочу к вам, я Макка, мартышка!»
«Заходи, заходи!» — дружно ответили обезьяны.
Макка вырвалась из рук Павла и с громким радостным визгом влетела в теплое помещение. Но смотритель обезьянника вытолкал ее назад за дверь. Таня снова завернула Макку в одеяло.
А тем временем обезьяны в клетках кричали на своем обезьяньем языке:
«Макка, приходи завтра! Завтра дежурит другой, добрый!»
«А с этим не связывайся!»
«Он наши апельсины забирает!»
«Ворует наш сахар!»
«Выпивает наше вино!»
«Он сластена! Пьяница! Лентяй!»
Макка гневно глядела на смотрителя обезьянника.
— Эта мартышка девочку спасла, — сказала Таня.
— Она славная обезьянка, — добавил Павел.
Не ответив, Сластена-Пьяница-Лентяй захлопнул за ними двери, обитые серой жестью.
— Что же мы будем делать? — спросила Таня беспокоясь.
Со стороны порта донеслись протяжные судовые гудки.
Павел внимательно прислушался к ним, поднял голову и сказал:
— Что делать? Идем, Танька, я знаю!..
Он привел Таню в гавань. У трапа океанского корабля «Сухона» Павел остановился.
— Не идете ли вы в Африку? — спросил он вахтенного матроса.
— Нет, мы направляемся в Геную, — ответил вахтенный.
Павел взял Таню за руку, и они пошли дальше.
Макка глухо ворчала. От горькой обиды она вся тряслась. К тому же в гавани было холоднее, чем в городе. Холод шел с северо-востока, гнал оттуда крутую зыбь, которая до предела натягивала тросы кораблей. Было похоже, что они хотят оторваться от берега и плыть против ветра вдаль, только бы не мерзнуть на причале. А мальчик и девочка из поселка Солнечного всё шагали по набережной. Порой то тут, то там слышался простуженный голос Павла:
— Эй, вахтенный на «Заре», не идете ли вы в Африку?
— Наш путь в Грецию, малыши!
Ни один корабль не направлялся в Африку.
— Нам надо домой, — наконец произнесла Таня посиневшими губами.
— Потерпи, ведь ты не Верка, а хочешь — уходи, — осуждающе сказал Павел.