А хлеб?.. Хлеб мы достали на постоялом дворе, полном бричек, арб и телег, гремящем ржанием коней и похожем на цыганский табор под высоким, до боли голубым небом. Здесь шел оживленный торг, для одних прибыльный и веселый, для других злой и печальный. Смуглые бородатые дядьки, как степные цари, картинно восседали на своих подводах и требовали за хлеб у жителей города шелковое белье, обувь, заветные отрезы и кожаную галантерею. Особенно хорошо шли граммофоны, ковры и серебряные изделия. От запаха лошадиного пота, зерна и дегтя кружилась голова. За буханку хлеба мы отдали серебряный подстаканник — последнее серебро Федькиной семьи. А мне не повезло. Мой перочинный ножик с перламутровой ручкой никто не хотел брать. Дед из Григорьевки, пригородного села, даже посмеялся над ним:
— В соплях таким ковыряться… Ножик! Мануфактуру давай…
— А Дюка де Ришелье вы не возьмете? — обозлившись, спросил Федька.
Дед, по-видимому, знал нашего бронзового герцога и потянулся за кнутом, но Фенька вовремя оттянула нас от стариковой подводы, и мы тут же тронулись в десятикилометровый путь к берегам Куяльницкого лимана.
Буханку мы разделили на три равные части. Мы ели свои пайки медленно, кусок за куском, и внутри нас все пело, и не только внутри нас — пела дорога, пели деревья, пела свои жемчужные песни даль.
Не прошли мы и половины пути, как от нашей буханки ничего-ничего не осталось.
Впереди шла Фенька с наволочкой в руках и бормотала что-то веселое. За ней двигался я с камышовой корзиной и гадал, сколько мы сможем донести на себе куяльницкой соли — крупной и скрипучей, как канифоль. Позади всех шагал Федька с полотняным мешком под мышкой.
Становилось жарко. Янтарная пыль поднималась над мостовой. Московская улица, по которой мы шли, пахла смолой, дымом и нефтью. Всюду возвышались груды железа. Но что мы, пацаны, понимали тогда в железе? Мы даже не глядели на него. Железо есть железо. А хлеб есть хлеб.
— Соль обменяем на горох, он наваристый, вкусный, — сказала Фенька и, немного подумав, перерешила: — Нет, лучше на кукурузную муку. Из фунта кукурузной муки получается три фунта мамалыги…
— Соль лучше отвезем в Жмеринку, там она на вес золота, — заявил Федька.
— А золото у тебя отберет Чека! — насмешливо покосившись на брата, сказала Фенька.
Мы представили себе Федьку, у которого чекисты отбирают золото, как у какого-нибудь буржуя, и весело рассмеялись.
Куяльницкий лиман полыхнул на нас густой жирной синевой. Оглушил криками полуголых людей. Кучи собранной соли сушились на берегу, на мешках, на ручных тележках, а то и просто на прилиманной траве. Соль собирали даже дети, и издали они были похожи на стайки маленьких гусей: их ручонки так и мелькали в воздухе, словно крылья.
Над синим лиманом плыл удушливый и невидимый чад сероводорода. Сгущалась жара, нестерпимая, как в африканской пустыне. Временами казалось: вблизи что-то горит, не то горько-соленые лиманские травы, не то развалины дач, над которыми кружилось горластое воронье.
Прежде чем приступить к делу, мы опустошили флягу с водой, затем разделись и приняли участие в сборе столь невиданного урожая.
Серебряные россыпи лежали под ногами. Бери сколько хочешь. Но не так-то все было просто. Через два часа кожа на наших руках покрылась малиновой сыпью. Глаза воспалились. Нудный крапивный зуд охватил ноги. На Феньку жалко было глядеть.
— Пусть отдохнет, — сказал я Федьке.
— Ты что, не знаешь ее? Так и вцепится в космы…
— Тогда пошлем за водой.
— А ведь дело! — согласился Федька и вдруг прохрипел: — Воды… Пить… Принеси, Фенька.
А пресная вода была далеко, за километр от нас, под горой.
Когда Фенька возвратилась с флягой, вся наша тара была наполнена солью. Небо над лиманом и сам лиман уже розовели. Вереницы добытчиков соли потянулись в город белесой береговой тропой.
Я шел и думал: вернусь домой, брошу корзину с солью к ногам матери, и мать, которая уже давно не улыбалась, улыбнется…
Но впереди самое трудное — дорога домой. Мы еле передвигали ноги. Я видел по крепко сжатым губам Федьки, что даже ему тяжело, а он был вдвое сильнее меня. А Фенькины щеки то и дело округлялись, словно она трубила в трубу. В ушах звенело. «Иди, иди, иди! — приказывал я самому себе. — Иди, не останавливайся!»
— Кажется, перебрали, — сказала Фенька.
— Помалкивай! — заворчал Федька.
«И вправду перебрали», — хотел заявить и я, но, увидев строгие Федькины глаза, промолчал и, собрав все силы, зашагал быстрее.