Не ответив, Степик молча ложится в постель. Все, что он мог сделать на земле, он сделал.
— Каравана, утром впусти Мотьку… Пусть стоит за дверью… — просит он тихо.
Утром в операционной вспыхивает яркий, белее снега, свет; и спустя два часа санитары выносят оттуда Степика. Вслед за ними идут врачи и студенты-медики. Последними из операционной выходят Савелий Петрович об руку с Карой Ивановной.
Закурив папиросу, он устало спрашивает:
— Где-то здесь должен быть мальчик Мотька?
— Я здесь! — неожиданно выйдя из-за колонны, заявляет Мотька.
— Ты? Ну вот, беги и скажи всем, что операция прошла блестяще!
— Есть! — орет Мотька, обрадованный.
Профессор закуривает вторую папиросу и говорит:
— Каравана?..
— И вы?
А Мотька, собиратель рыболовных крючков, стремглав мчится по лужам, поднимает ногами фонтаны брызг, брызги обдают прохожих, те возмущенно ругаются, но мальчик, летящий с радостной вестью, не имеет права останавливаться.
Же сюи Васка
Идет по одесским улицам иностранка, туристка с океанского лайнера «Марсельеза», идет, притопывая каблуками, и с любопытством глядит на всех своими коричневыми глазами. Она то и дело прикладывает руки к груди и взволнованно говорит:
— Же сюи Васка!
Она похожа на птицу, яркую, легкую.
Ей все нравится в городе: и синее небо, и городские дома, и люди, такие же смуглые и говорливые, как в Марселе.
Француженка заходит в кафе, выпивает стакан красного вина и снова бредет по улицам Одессы. Возле пекарни, где продаются бублики, она останавливается и с улыбкой глядит на мальчика лет десяти, уплетающего хлебец странной формы, в виде кольца. Ей хочется попробовать такой хлебец. Он вкусно пахнет пшеничной мукой и раскаленной каменной печью.
Она покупает бублик, становится рядом с мальчиком и делает вид, будто не знает, что это такое. Сначала она прикладывает бублик к голове, как шапочку, затем с важным видом подносит к глазам, словно это монокль, и вдруг с хрустом вгрызается в него зубами.
Маленький одессит хохочет. Ему нравится веселая иностранка.
— Экут ле рти, же сюи Васка! — говорит она с гордостью.
Мальчик не понимает ее. Но он доверчиво протягивает ей руки. Они так же теплы и золотисты, как русские хлебцы.
— Же сюи Васка!
Ваской ее назвали в честь матроса Василия…
Матрос Василий вынес из горящего трюма ее мать, Луизу Пишон, судовую прачку. Это случилось штормовой ночью в море на «Жорже Филиппаре», пылавшем, как смоляная бочка. Мать тогда была беременна ею. Команда одесского танкера «Советская нефть» спасла восемьсот французов. Восемьсот жизней.
Матери уже нет. Нет и матроса Василия. Она, Васка Пишон, вчера побывала на городском кладбище и долго стояла там над простой матросской могилой.
Она идет дальше.
— Же сюи Васка!
Она говорит это деревьям, людям, домам и тротуарам, по которым шагают ее тонкие ноги.
День шумный, синий и яркий, настоящий одесский день. Над городом кружат голуби. Город матроса Василия все больше нравится француженке. С ним не хочется расставаться.
Но гудок «Марсельезы» уже сзывает пассажиров на свои просторные палубы. Надо спешить. Васка выходит на Приморский бульвар, и, прежде чем сойти по лестнице в порт, она прижимается лицом к молодой акации и еще раз говорит;
— Же сюи Васка!
Барк «Жемчужный»
Глеб лежал на теплом песке и, странное дело, весь дрожал, будто неожиданно пришла глубокая осень.
— Эй, мальчик, что с тобой? — подойдя к нему, спросил один из пляжников, старик в соломенной шляпе.
— Ничего, — ответил Глеб. Он даже на время сдержал дрожь, чтобы старик оставил его в покое.
— И губы вот синие, — сказал он, качая головой.
— Синие так синие! — буркнул Глеб и сделал сердитое лицо. Не станет же он объяснять каждому, что слишком долго пробыл в воде. Правда, из-за этого грубить не годится… — Спасибо, — сказал Глеб.
Но старика уже не было.
Погода менялась. С востока пришел ветер, и море покрылось рябью. Даль, еще недавно веселая и голубая, потемнела. Серые длинные тучи накрыли небо, запахло дождем, и вскоре он и сам зашумел над песчаной косой.
Купальщики бросились кто куда, одни — к трамваю, другие — к автобусной остановке. На Глеба никто не обратил внимания. Лежит мальчик на берегу, ну и пусть лежит, видно, нравится быть наедине с морем, слушать, как всплескивает волна, и глядеть на чаек, громко славящих непогоду, — кто знает, не пригонит ли она к берегу косяк жирной сардели?