— Сейчас, Улька, мы отправимся на автобусе в Николаевку, будь умницей…
— Там никогда не останусь… Батька мой вор, а я дочка воровская…
Улька поднялась из-за стола и стремительно вышла из чайной. Она побежала к берегу через кукурузное поле. Ее голова то исчезала, то вновь появлялась среди густых зарослей.
Геннадий Васильевич последовал за беглянкой.
Кукурузное поле кончилось. За ним был овраг, а дальше — море. Улька бесстрашно скатилась на дно оврага; миг — и она очутилась внизу, на песчаной косе.
— А халат и тапочки я пришлю! — принес ветер оттуда слова девочки.
Она скрылась за рыхлой коричневой скалой.
В овраг Геннадий Васильевич не стал спускаться, а пошел в обход, по удобной тропинке. Он был спокоен. Он знал, что Улька теперь не свернет ни влево, ни вправо. С одной стороны было море. С другой тянулся скалистый берег. Так до самого Серебряного лимана.
Иногда Улька оборачивалась и глядела, как доктор не спеша идет вслед за ней. Нет, в Николаевку она все равно не вернется. Вот только взглянет на нее и пойдет дальше, все дальше, туда, куда летят облака.
Ветер усилился, и море стало шуметь и сверкать золотыми блестками. Улька шла. Что-то беспредельно грустное было во всей ее фигурке, обезображенной серым халатом. Лишь волосы ее, казалось, жили отдельно. Развеваемые ветром, они были живые, рыжие и веселые.
Доктор нагнал девочку.
— Ладно, иди куда хочешь, Улька, — сказал он, побежденный ее упрямством. — Давай посидим, поговорим на прощание.
Они присели на береговой камень. Улька призналась с тоской:
— Дядя доктор, а я еще комсомолкой думала стать…
Геннадий Васильевич с доброй улыбкой положил руку на плечо девочки:
— И станешь!
— Нет, не стану, позор на мне… Батька…
— Нет на тебе никакого позора, Улька!
— А что же, дядя доктор?
— Горе у тебя, вот что.
— Да, еще и горе. — Улька задумалась.
Геннадий Васильевич поглядел на море.
— Улька, — сказал он, — не хочешь возвращаться в Николаевку, возвращайся ко мне. Один я… У меня тоже была дочка… Радистка…
Улька благодарно кивнула головой.
— Нет, буду вам в тягость, потому что сама себя ненавижу. А за все спасибо, прощайте…
Геннадий Васильевич остался один на берегу. Он поглядел на свои руки хирурга с длинными сильными пальцами, перед которыми не раз отступала смерть, и неодобрительно усмехнулся. Ульку-то они не могли удержать. Пожалуй, с ней надо снова поговорить. Но времени уже не было. Его ждали в операционной.
А девочка шла берегом моря, по влажному теплому песку, мимо высоких скал, пока не дошла до Серебряного лимана. Между ним и морем лежала узкая полоса земли, поросшая солончаковой травой. Отсюда была видна Николаевка.
Улька долго глядела на белые домики, окруженные садами, на пруд, отливающий черным лаком, и на старинную башню: на ней девчата играли в дозорных запорожцев — глядели, не мелькнет ли где в камышах турецкая феска…
Все это властно позвало Ульку. Что же, она лишь взглянет на свой опустевший дом и пойдет дальше за летящими на юг облаками.
Вечерело. Шумели травы. Робко, одна за другой зажглись звезды и вскоре до самых краев наполнили небо.
К ограде своего дома Улька подошла никем не замеченная. Подошла и удивилась. На ее воротах висела какая-то странная фанерная табличка.
«Что это?» — подумала Улька и подошла ближе.
На фанерке, побелевшей от жарких ветров, было написано:
Ульяна, знай — мы тебя по-прежнему любим, ждем.
Если придешь, останься!
От радости Улька заплакала. Нет, она теперь не пойдет за летящими на юг облаками. Сейчас она войдет в дом, зажжет свет и первым делом напишет доктору письмо…
А фанерка на воротах ее дома серебрилась, как крыло чайки.
Большая вода
Он выплыл из глубины Хаджибеевского лимана и при свете звезд пополз на восток, к Большой воде. Большая вода — Черное море, посылавшее за сотни километров свое таинственное звучание, понятное лишь угрям и перелетным птицам, было недалеко.
Он миновал посуху горько-соленые травы другого лимана, Куяльницкого. Еще немного — и на его пути не будет ни рек, ни лиманов, ни заболоченных озер: перед ним начнут шуметь, сверкать и переливаться глубины южных морей. А там, дальше, океан, Атлантика, и еще дальше — Саргассово море.
Угорь полз не останавливаясь. Он хорошо отдохнул в теплом Хаджибее. Правда, факел далекого крекинга порой тревожил его, досаждали и цикады, поднимавшие вокруг него невероятный стрекот. Из-за них он не заметил, как к нему подкрался береговой кот с рваной ноздрей. Сначала он долго, опасливо принюхивался к угрю. Нет, от него не исходил запах змеи. Все же кот почему-то медлил, и лишь в каких-нибудь ста метрах от моря он напал на угря и придавил лапами к земле.