Сердце у меня билось гулко, но уже уверенно, вытесняя страх. Я поймал необходимый кураж. Одна только мысль, что я нашел-таки неуловимых подпольщиков и сейчас вовлекаю в свою игру одного из них, да не рядового, а функционера, пусть не самого высокого ранга, придавала мне азарта и обостряла все чувства.
— При Андропове закончил, — пояснил Ратмир Филиппович. — В перестройку диссертацию готовил. Так и не защитил.
Секунда молчания. Два постаревших ленинградских студента вспоминали каждый о своем. А потом, как бы размягченный воспоминаниями, я забросил вопрос-крючок:
— На митинге двадцатого августа были? — год я мог не называть.
Ратмир Филиппович усмехнулся:
— Я даже баррикады вокруг Ленсовета строил!
Китаянка принесла ему кофе.
— Послушайте, — я встрепенулся, как бы в порыве нахлынувших чувств, — а может быть, нам?.. — взялся за бутылку с несчастным сухим, затем поморщился, отодвинул ее. — Может, по такому случаю мы крепкого чего-нибудь?
— Я же на работе, — растерялся Ратмир Филиппович.
— Да кто ж тут над вами начальник? Вы — хозяин!
Морщинки на темном лице Ратмира Филипповича пришли в движение, отражая душевную борьбу. Внезапно они почти разгладились, глаза озорно блеснули, и он махнул рукой:
— Зоя! А давай-ка нам "Александра Благословенного"!
Коньяк действует на меня хуже, чем водка, — умиротворяет. А мне сейчас никак нельзя было ослабить внутренние пружины. Поэтому я старался говорить, говорить, поддерживая свою мобилизованность и вытаскивая собеседника на откровенность:
— Да, Ратмир Филиппович, ухнули такие, как мы, в историческую яму. Шли на баррикады в девяносто первом за то, чтобы свободно делать свое дело, а что получили?.. Помню, году в девяносто шестом еду по зимнему Питеру в троллейбусе. Зайцем, как большинство пассажиров, потому что денег нет. И здесь же — старый бомж с бомжихой. Сидят себе, а вокруг пустое пространство на полтроллейбуса: такое от парочки, простите, амбре исходит, что все подальше теснятся. Вдруг этот бомж оглядывает нас и громовым голосом, как ветхозаветный пророк, возглашает: "Запомните! Общество, которое ничего не производит, живет одной только перепродажей, обречено-о!!!"
Ратмир Филиппович засмеялся и налил мне и себе еще коньяка.
— Ведь кажется, прав был этот пророк Софония с помойки, — продолжал я, — но смотрите-ка: почти тридцать лет минуло, а пророчество его не сбылось. Наоборот, считается, полная стабильность наступила. И мы с вами тоже не голодаем, зайцами больше не ездим, хороший коньячок на столе. Конечно, мне и вам сейчас бы космические корабли строить, но…
Ратмир Филиппович слушал благосклонно. При упоминании пророка Софонии на его лице (я следил) никаких особых эмоций не отразилось.
— Что ж вы хотите, Валентин Юрьевич? — ответил он. — Закон истории: после каждой революции самый активный в ее свершении класс отдает свою победу новым угнетателям. Так с крестьянством было после Октября, так и с нами вышло. Русская интеллигенция в перестройку рванулась к свободе, преодолела своим воодушевлением народную пассивность, а после переворота девяносто первого сама его главной жертвой и пала.
— Думаете, у нас все-таки революция была? — я ненавязчиво затягивал Ратмира Филипповича всё дальше в поток беседы.
— А чем же вам не революция? Крови мало? Так слава тебе, господи! И смену строя, и распад империи, и все экономические кризисы проехали на удивление спокойно. Если б не растянувшееся на четверть века отделение Кавказа, крови и совсем бы немного пролилось. Путч девяносто третьего, заказные убийства девяностых-двухтысячных при дележке собственности — это же, по сравнению с Гражданской войной и Большим террором, детские игры.
О терроре, который пытались начать разумники, он не вспомнил.
— Считаете, народ поумнел? — добивался я.
Наш разговор уже увлекал меня и сам по себе. Давненько не сиживал я в таком застолье потоптанных жизнью интеллигентов, где собеседники мыслят и чувствуют сходно, а интересны друг другу именно оттенками знаний, взглядов, понимания. Как ни жаль, а ни с Биллом, ни с моей драгоценной Милой так не поговоришь.
— Помилуйте, Валентин Юрьевич! Где, когда, какой народ умнел вообще? Просто-напросто миновали мы свой демографический переход. Сто лет назад переживала Россия демографический взрыв, молодежи с ее энергией и жестокостью было в избытке, потому и крови пролилось море. А к концу двадцатого века приковыляли мы с низкой рождаемостью, с мизерным количеством молодежи. Слишком мало осталось у нас энергии, даже для погибельного буйства.