Возможно, подсознательно меня увело сюда неизбывное ощущение слежки. На набережной я чувствовал себя не так напряженно: "хвост" на ее открытом пространстве был бы заметен c большого расстояния. Наверное, и на приближение этого "гостинца" я не обратил внимания оттого, что мельком заметил его еще издалека и тут же о нем забыл: его облик никак не вязался с образом преследователя.
— До Пяти Углов? — переспросил я со странным ощущением.
Конечно, мне много раз приходилось говорить с "гостинцами", но до сих пор всегда казалось, что мы разговариваем сквозь невидимую стену. По одну ее сторону были наши — я, Билл Шестак, Мила, Акимов, даже Сапкин, по другую — все они, для нас почти слитная масса. А уж как они там сами разделяют друг друга на нации, племена, кланы и отдельных людей, — их проблемы. В последние десятилетия такие настроения стали всеобщими, хотя для интеллигентного русского признаваться в подобных мыслях считалось не вполне приличным. Однако сейчас между мной и приблизившимся "гостинцем" не возникло ощущение стены. Мы оба стояли открытые друг другу, и было это любопытно и тревожно.
— Да, — кивнул "гостинец", — слышал название, хочется посмотреть. Я в России уже двадцать лет, а в вашем городе впервые.
— Почему не купили электронный путеводитель?
— Купил, поставил, — "гостинец" даже поднял, показывая мне, левую руку с телефоном, где на экранчике переливался фрагмент карты. — Но там современный город, а мне интересен подлинный Петербург. — Он вытащил из кармана потрепанную книжицу, явно советских времен: — Вот, хожу сейчас по набережной и сверяюсь со старыми фотографиями. Пытаюсь представить, как бы всё здесь выглядело, если бы вокруг не торчали эти новые коробки и башни.
Я подумал, что в тех редких случаях, когда оказываюсь в центре города, сам поступаю так же. Только мне, выросшему здесь, не нужны иллюстрации в старых книгах. Еще подумал о возрасте моего собеседника: лет сорок с небольшим. И еще почему-то — о его национальности: скорей всего, казах или киргиз. Осторожно спросил:
— А где вы постоянно в России живете?
Он чуть смутился:
— Далеко отсюда, в Бурятии.
— И никогда не хотели перебраться в европейскую часть?
— Хотел, — "гостинец" опять виновато улыбнулся. — Но для меня там лучше.
Он мог не пояснять. Конечно, в бурятской глубинке он выделялся меньше. Но стоило ли — с его-то чистейшим русским языком — испытывать комплексы по поводу своей внешности? Сейчас, когда в том же Петербурге кого только нет, а скинхедов придавили. Впрочем, разве дело в скинхедах?
Я спросил:
— Кто вы по специальности?
— Инженер-теплотехник. Работа для меня в России есть везде.
— Понятно. А перекрестков с пятью углами в Петербурге целых два. Самый известный — на Загородном проспекте. Наверное, о нем вы и слышали. Но есть еще один, на Петроградской стороне, питерцы об этом знают.
— А как добраться — туда и туда? Если можно, пешком.
— Очень просто. У вас есть листок бумаги? Давайте нарисую.
Когда я закончил объяснять, он рассыпался в благодарностях и аккуратно вложил рисунок в свою книгу.
Можно было расходиться, однако мы, не сговариваясь, вместе двинулись в обход Зимнего к Дворцовой площади. Я чувствовал, что интересен этому "гостинцу" точно так же, как он мне, хоть разговор на время и застыл.
— Вам нравится Петербург? — спросил я, чтобы нарушить молчание.
Ответ показался неожиданным:
— Он — лучшее, что было в мире.
— Думаете, Петербург исчезает?
— Исчезает весь мир.
— Прежний? — попытался я уточнить.
— Весь, — грустно повторил "гостинец".
— Но что-то придет на смену?
— То, что придет, будет уже совсем недолгим. — Он запнулся и осторожно, словно извиняясь, пояснил: — Только не думайте, я не сектант.
Сект, проповедующих скорый конец света, сейчас развелось столько, что ни власть, ни церковь с ними уже и не боролись. Если, конечно, не случалось совсем диких выходок.
— Понимаю вас, — ответил я. — Подобные мысли и мне приходят в голову. Утешаю себя тем, что так уже больше ста лет думает каждое поколение. Волны стресса после тысяча девятьсот четырнадцатого накатывают одна за другой. И все-таки, мы продолжаем существовать.
— Всё имеет предел, — сказал он. — Прочность цивилизации тоже.
— Какой цивилизации? — осторожно спросил я.
"Гостинец" помедлил с ответом и, покосившись, я увидел, что губы его искривились в невеселой усмешке. Я ощутил горячий прилив стыда. Из меня, подобно рвоте, чуть не хлынула обычная гадость оправданий: мол, я-то не расист, не разделяю людей, всех уважаю. С трудом подавил позыв.