Голос у нее тоже изменился. Она не просто говорила тверже, она словно роняла слова с высоты.
Я вспомнил, как пытался понять природу ее темперамента. Я уже догадывался, что страстность, кипевшая в ней, не была женской чувственностью. Теперь, кажется, приоткрылось: красавицу действительно будоражили иные нервные токи, иные, возможно неосознаваемые, потребности. И прежде всего — потребность властвовать. Сейчас она, конечно, была потрясена гибелью отца, но свалившаяся на нее одновременно власть над промышленной империей и судьбами тысяч людей высвободила в ее душе сдерживаемую энергию. Наблюдать это было не слишком приятно. Хотя более важным казалось другое: тот, кто расправился с ее отцом, с тем же успехом мог добраться до нее, но в тоне девушки звучали только нотки надменности и гнева. Признаков растерянности я не улавливал, и это невольно располагало к ней.
Коротко ответил:
— Скажу одно: ваш отец был мне симпатичен.
Я нашел верные слова. Всплеск чего-то человеческого немного растворил неприступность в глазах Элизабет:
— Спасибо! Отец тоже всегда хорошо отзывался о вас.
Она села напротив, явно ближе ко мне, чем собиралась вначале, и заговорила проще:
— Я хочу многое вам сказать, а время ограничено. Самое главное… — она чуть запнулась, — самое главное то, что они всё же убили моего отца.
— Кто — они?
Элизабет нахмурилась, помедлила с ответом:
— Понимаете, Валентин Юрьевич, в нынешней России любой, кто занимается своим делом, — каким угодно, от мелкого бизнеса до управления страной, — обязан принадлежать к какому-то клану. Только мой отец был сам по себе. Оттого он и принимал все эти меры безопасности — охранники, бронежилеты. Я не знаю больше никого, кто бы так берегся. И всё равно не помогло.
"Сам по себе". Я вспомнил то, что позавчера говорил Миле, и то, что сегодня мне про себя сказал Билл.
— Вы меня слушаете? — забеспокоилась Элизабет.
— С полным вниманием. Я только подумал, что для тех, кто сам по себе, единственным выходом было бы создать свой собственный клан. Однако именно это и невозможно.
— Ценю ваше остроумие, — кивнула она. — Да, мой отец держался в стороне от всех этих…
— Мафий, — подсказал я.
— Группировок элиты. Но он же был единственным, кто думал о спасении российской элиты в целом.
— Спасении в каком смысле?
— Не церковном, — поморщилась она. — Речь не о душах, а о самом прямом, физическом выживании.
— Чего же бояться нашей элите? По-моему, она сама кого хочешь напугает.
Девушка вздохнула:
— Вы умный человек, Валентин Юрьевич, просто вы — не обижайтесь на мою откровенность — находитесь в другом социальном слое. И я слышала, как вы говорили отцу, что не ломаете голову над проблемами, за решение которых вам не платят… На самом деле, в нашей элите давно уже нарастает паника. Она ничего не может дать населению, в котором преобладают нищие старики.
— Не может или не хочет?
— Теперь не может, если бы даже и захотела, — ответила Элизабет. — Где взять лишние ресурсы при нашей экономике?
— Лишние?!
Она всё же смутилась:
— Еще раз прошу меня извинить! Поймите, я в таком состоянии после трагедии с отцом, что мне трудно выбирать слова.
Смущение ей шло, делало ее красоту более человечной. Но я подумал, что если бы эта девушка — с ее властным складом души, женской холодностью и ослепительной внешностью — родилась дочкой не олигарха, а, скажем, школьного учителя, из нее могло бы выйти совсем непотребное существо.
— Не стесняйтесь, — кивнул я, — продолжайте.
— Да, ресурсов страны едва хватает самой элите. Так сложилось — справедливо или нет, — но этого уже не изменить. Нам нечего скинуть вниз, всей этой вымирающей массе стариков и старух. Мы не можем поделиться с ними уровнем жизни, а тем более — сверхдорогими медицинскими технологиями. Фактически, мы и они превращаемся в разные биологические виды.
— Я сам думал об этом, — сказал я, — хоть мне и не платили за такие мысли. В России складывается ситуация элоев и морлоков.
— Простите? — красивые брови девушки взметнулись от удивления.
— Так предсказывал Уэллс.
— Уэллс? Министр финансов США?
— Нет, один английский писатель. Настолько древний, что вы его, конечно, не читали. Но это не важно, я слушаю. Мне известно, как выглядит ситуация снизу, а нужно понять, что за перспектива открывается с ваших высот.
— Могу поделиться собственными ощущениями, — ответила она. — Кажется, будто ты на вершине огромной башни, которая начинает рассыпаться внизу. Когда численность коренного населения станет ниже критической, башня рухнет. Раньше у нас была надежда, что мы с нашими деньгами и связями всегда сумеем найти прибежище за границей. Но теперь на Западе к нам относятся плохо, стараются ограничить во всем.