— Да. Все условия договора остаются в силе. Включая гонорар.
— Гонорар — это неплохо. Но я должен буду и разумникам что-то предложить. Чем я могу их заинтересовать?
— Тем, что у меня есть, — вздохнула Элизабет.
— Деньгами, — уточнил я. — В каком же количестве?
После паузы она с усилием выговорила:
— Вам примерно известен объем наших активов. Примите решение сами, по обстановке.
Я даже вздрогнул от ее слов. Мысленно представил, как в ходе переговоров с разумниками буду распоряжаться миллиардами. Если я сам верю в это с трудом, то как поверят они?
— Вы даете мне такой карт-бланш, ого! Но всё упирается в главный вопрос…
— Какой же?
— Кто убил вашего отца.
Элизабет потупилась, промолчала.
— Хорошо, — согласился я, — тогда спрошу иначе. Вы говорили о том, что в элите есть разные группировки. Они враждуют друг с другом?
— Они… сотрудничают, — с некоторой запинкой ответила Элизабет. — Разумеется, это не исключает и конкуренции. В рамках закона, конечно.
— Само собой! А все ли из этих группировок понимают, что башня может рухнуть? Все едины во мнении, что отвратить катастрофу для их класса можно только нестандартными действиями, вроде обращения к заклятым врагам, разумникам?
Девушка вздохнула:
— Не спрашивайте об этом, Валентин Юрьевич. Ответ в самих ваших вопросах.
Значит, я ошибся в своем первом впечатлении, меня обмануло умение Элизабет владеть собой: она все-таки боялась, смертельно боялась.
— Ладно, — сказал я, — тогда попрошу уточнить: если разумники не пожелают спасать от гибели всю ненасытную ораву, называемую нашей элитой, надо ли просить у них помощи — неважно, идеями или действиями — для какой-то одной группировки элиты, которая попытается перехватить власть?
Элизабет не ответила.
— Хорошо, — сказал я, — тогда последнее уточнение: устроит ли вас минимальный результат — если разумники вообще не захотят иметь дело с элитой, но согласятся защищать от опасности лично вас?
Элизабет промолчала.
Я попытался встать:
— Мне всё ясно. Позвольте откланяться!
Она подняла руку, останавливая меня:
— Может быть, вам что-то нужно, Валентин Юрьевич? Только скажите! — в голосе ее зазвучали прежние надменные нотки.
Похоже, она хотела исправить впечатление от своей недавней растерянности.
Я задумался. Не люблю, когда со мной разговаривают свысока, особенно женщины. Красавицу следовало немного приземлить, исключительно в интересах дела, для лучшего взаимопонимания. А риска для моей репутации, пожалуй, больше не было. И я сказал:
— Рюмку водки! Нет, лучше стопку! Можно без закуски.
В ее глазах сверкнуло изумление, даже раскрылся чудесно очерченный рот. Она растерялась настолько, что не сразу ответила:
— Так рано?
Я поглядел на свой телефон:
— Без четверти двенадцать. Не думайте, я не алкоголик и никогда опохмеляюсь. Просто хочу выпить за помин души вашего отца.
— Но его похоронят только завтра.
— Тогда помяну еще раз. Не от пьянства, от сердца.
Пожав плечами, Элизабет вышла из комнаты и через пару минут вернулась с бутылкой, наполненной чем-то зеленоватым:
— Я нашла у нас только "шартрез". Правда, настоящий, французский.
— Ликер? Ладно, сойдет.
— А вместо рюмки — мензурка.
— С юности не пил из мензурок.
Я отмерил ровно сто кубических сантиметров и произнес:
— За светлую память! Он погиб с честью, как его прадед!
Двумя глотками влил в себя густую, жгучую, сладковатую жидкость. Потом выдохнул и сказал как бы невзначай:
— Самый последний вопрос: чем все-таки занимается ваш Институт искусственного интеллекта? В Интернете нет никаких ощутимых следов его деятельности.
Элизабет отняла у меня мензурку:
— Я расскажу вам об этом, когда исполните свою работу. Раз вы так любопытны, это будет для вас чем-то вроде дополнительного гонорара.
13.
В тот день я до самого вечера не выпил больше ни капли. Сидел со своим нетбуком и обшаривал Интернет. Сообщений о российских делах теперь было немного, зато за пределами нашего полусонного отечества весь мир клокотал яростью и насилием. Какой-нибудь инопланетянин, впервые прилетевший сюда, скорей всего и не разобрал бы в кипящем хаосе — кто, против кого, за что здесь борется с таким неистовством? Но я был на Земле аборигеном и понимал, что происходит: это расплодившаяся сверх всякой меры и обезумевшая от своего многолюдства мировая деревня пыталась уничтожить ненавистный для нее мировой город, от которого сама зависела решительно во всем.