Так, взволнованная, рдея старческим румянцем, она и вступила в скромный кабинет секретаря заводского парткома Василия Ивановича Пахомова.
Василий Иванович говорил с кем-то по телефону, он молча кивнул Ядринцевой и глазами показал на стул: садись и обожди.
Аполлинария присела на кончик скрипучего стула с такой осторожностью, словно он мог под ней подломиться, и принялась нетерпеливо наблюдать, как Пахомов рассеянно вычерчивает на чистой странице блокнота какие-то закорючки и треугольники, то и дело повертывая карандаш в тонких, как бы прозрачных, пальцах. Болезненная прозрачность была приметна и в его широковатом, спокойном, сероглазом лице. Ядринцева знала, что Пахомов, военный летчик, был в конце войны тяжело ранен и чудом выжил, лишившись восьми ребер…
— Надо разобраться, — коротко заключил Пахомов разговор по телефону.
Он положил трубку и карандаш, показывая, что готов слушать.
Раздражение и тревога председателя цехкома на первых порах его как будто не затронули. Он только заметил:
— Твоя выдвиженка.
Ядринцева нашла в себе силы молча кивнуть головой.
Пахомов снова взялся за карандаш.
— А ты знаешь Лаврову? — спросил он, принимаясь за свои треугольники.
— Ну конечно, — с легким возмущением ответила председательша: ей ли не знать старых работниц! — Стоит на клепке с тысяча девятьсот сорок второго года. Заняла место мужа. Когда мужа убили, осталась на заводе. Выполняет норму на сто, сто десять процентов.
Пахомов подождал, что еще прибавит Ядринцева, но та следила за его карандашом и молчала.
Что ж тут говорить? Клепка — один из самых тяжелых участков на заводе, и выполнить норму здесь не так-то просто. А в 1942 году клепка шла еще вручную, секретарь парткома знает все это и без нее.
— Анкетные данные, — негромко произнес Пахомов и усмехнулся. — Я не о том спрашиваю.
— Второй муж у нее тоже фронтовик. Шофером работает, — сказала Ядринцева и прибавила не очень уверенно: — Кажется, выпивает… в цехе говорили.
— Фронтовик, выпивает… Маловато знаешь о Лавровой, — в голосе Василия Ивановича отчетливо прозвучала нотка упрека.
Аполлинария пожала плечами, правда, с некоторой нерешительностью. Перед нею встало лицо Лавровой, каким оно было там, на митинге, — красивое, но до того сумрачное и замкнутое, что сердце у председательши неприятно екнуло: «Кажется, влипла я с этой чертовой бабой! Кто знает… а вдруг она пьет вместе с мужем?»
— Ну что же, — проговорил Пахомов со своей непонятно-спокойной усмешкой, — посчитаем Лаврову больной. Причина уважительная. Список награжденных большой, и вызывать в Кремль будут еще не раз. Значит, время у тебя, товарищ Ядринцева, есть.
Аполлинария вопросительно на него взглянула.
— Если Лаврова не выйдет завтра на работу, езжай к ней домой, — посоветовал или, скорее, предложил он. — Побеседовать с человеком надо.
— Хорошо, — послушно отозвалась Ядринцева. — Поеду.
— Ты помягче там, — сказал на прощанье Пахомов.
Выйдя за дверь, Ядринцева решила не ждать следующего дня, а отправиться к Лавровой немедленно.
Твердым шагом проследовала она в отдел кадров, взяла адрес Лавровой и даже домой не зашла, а, добравшись до одного из дальних столичных вокзалов, села в вагон электрички: ехать предстояло целый час!
Волнения и тревоги Аполлинарии по поводу необычного «дела» Лавровой мало-помалу сменились раздражением. Какой нелепый, какой дикий случай! Что за причина у Лавровой так «пугаться» ордена? И надо же было ей, председателю цехкома, — впутаться с этой кандидатурой при составлении списка, — нет бы промолчать, никто ведь не тянул за язык! Никому и в голову не пришло назвать Лаврову: подумаешь, выполняет норму, заменила мужа! Не одна она такая даже среди клепальщиц, — разве только стаж у нее побольше…
Электричка то и дело останавливалась, коротко свистела и ползла дальше. Когда объявили нужную Ядринцевой остановку, вагон почти опустел. На улице встретили ее густые, сизые морозные сумерки: март нынче стоял суровый.
Узкая тропа довольно скоро привела озабоченную Аполлинарию на коротенькую улицу. Домик Лавровой стоял на отшибе, последним, и был темен. Ядринцева все-таки постучала в дощатую дверь. От стука дверь широко растворилась, и Аполлинария неуверенно ступила в чернильно-темные сени, пахнущие сырыми дровами. Ей удалось нащупать скобу второй, обшитой дерюгой, двери, но дальше порога она не двинулась: в темноте слабо синели окна, лишенные каких-либо занавесок, и где-то в углу слышался заливистый храп, кажется мужской.