При этих словах у Катерины как бы разверзлась рана, и, впервые после гибели Еленки, она не справилась с собой, закрыла лицо руками и заплакала.
Ее била крупная дрожь, она была почти в беспамятстве, когда же очнулась, то услышала, что над головой тихо и умиротворенно поет хор, ведомый сильным контральто. Сухонькие руки, руки тети Поли, поддерживали ее, а хор отчетливо и сладостно пел:
— Христос тебе родня… Христос тебе любимый… — шептала тетя Поля и всхлипывала.
Вот тогда-то Катерине и «открылось», как она потом говорила. Приняв сердцем веру в Христа, она скоро стала «оглашаемой», то есть готовящейся к водному крещению. Потом крестилась и нашла утешение в вечном покаянии, в сознании, что человек есть ничто, пылинка у ног Христа, и что земная жизнь коротка и преходяща. «Мир есть пучина бед, — постоянно учили ее в баптистском молитвенном доме, — мир — это скитальческий шатер, долина сомнений и греха».
«Мир — не родина моя, — пели баптисты на собрании, — мой отчий дом — там, в небесах, там сердце все мое…»
Погрузившись в этот мир самоуничижения и всепрощения — не только друзьям, но и врагам, — Катерина почувствовала даже некоторую гордость и порою с «праведным» сожалением глядела на неверующих, которые, живя рядом с таким богатством, как вера, не видели, не замечали его…
«Слепые, нищие люди, — думала она. — Чем гордятся, чему радуются!»
Вот почему так воспротивилась она той радости, с какой в цехе отнеслись к ее награждению. «Нет, нет, не поддамся искушению», — думала она и теперь, лежа в одиночестве, уже на свету, когда луна скрылась из окна, и видение Еленки отошло далеко, и во дворе сонно запел петух. «Только там правду и утешение найду, только там и ответят и успокоят».
И ей казалось, что там, то есть в общине, среди «братьев и сестер», она должна стоять весь предназначенный ей срок, как стоит дерево в лесу.
III
В тот вечер, когда Ядринцева привезла неожиданное известие о Лавровой, Пахомов, оставшись один, прежде всего обозлился не на шутку. Он был увлечен вопросами реконструкции одного из основных цехов завода, и вдруг в распорядок его напряженного рабочего дня косым углом врезалось «дело» Лавровой.
Наградили женщину, а она оказалась не только сектанткой — мало ли верующих награждали в военные годы, да и нынче награждают, — а еще и ярой фанатичкой: отказалась идти за орденом! Хороша тихоня, затаилась в своих молитвах, столько лет молчала, а теперь заартачилась — и в кусты… Вот как неславно получилось. Орден-то она заслужила, это бесспорно, но как теперь убедить ее, что награду нужно принять?
Пахомов встал, подошел к окну.
Был он невысок ростом и со спины, заметно укороченный, немного похож на горбуна. Мелковатая, бережливая походка странно не совмещалась с его широкими и когда-то, наверное, атлетическими плечами: после тяжкого ранения Василий Иванович носил твердую, почти панцирную повязку, защищавшую изувеченную спину.
Глянув в беспокойную тьму заводского двора, он попытался вспомнить: какая из себя Лаврова, молодая иль старая? Если старуха, то дело безнадежно и придется, что называется, спустить его на тормозах.
Нет, не знает он Лавровой. И откуда ему знать, что именно увлекло эту женщину во тьму религии?
Одно можно сказать с уверенностью: она труженица, пришла на завод в военное время, не искала работы полегче, а встала на место мужа, на ручную клепку. Потеряла мужа, потом единственного ребенка… Наверное, заводские организации, скорее всего цехком клепального, когда узнали о ее беде, выделили безвозвратное пособие на похороны и на этом успокоились.
Василий Иванович зябко повел широкими плечами: может ли протокольное решение успокоить человека в такой неоглядной беде? Нет, не может, он по себе это знал… ни ему, ни его жене даже похоронить не удалось единственного сына, так и лежит он, убитый гитлеровцами, в общей братской могиле. Лежит среди многих других, скошенных войной.
Василий Иванович вздохнул: вот уж ни к чему эти мысли. А Лаврова — он ведь о ней думал, — Лаврова, когда похоронила дочку, опять пришла на завод и опять стала на клепку. Клепка вскоре была механизирована, но работать в этом цехе и сейчас тяжело. Семь часов трясет тебя, как в лихорадке, грохот молотка прямо разрывает уши. Глухота — вот профессиональное заболевание клепальщиков, глуховата, наверное, и эта женщина. Вот оно как: не все с ней просто.