Василий Иванович приглушенно засмеялся:
— Историей руководят женщины… Восхитительно, правда, Аннушка! Ну-с, а дальше следуют изречения совсем иного толка — из Евангелия, из Библии. Трудновато приходится «брату» Строеву: женщина у него то созидательница истории, а то мужняя раба. Да, да! Тут тебе и поучения, сестры должны распевать стишки о том, что доля женщины издавна полна скорби и суждена ей горькая жизнь и неволя, за первородный грех Евы.
— Какая чепуха!— возмутилась Анна Федоровна. Теперь-то и она поняла, почему так волнуется, так кипит Василий Иванович.
Поняла и тоже вспомнила о награжденной работнице, с которой начался их разговор.
— Очень трудное дело ты поднял, Вася. Хочешь говорить с Лавровой?
— Да.
Анна Федоровна с сомнением покачала головой и вдруг сказала:
— А ты ей, Вася, поверь.
— Как это — «поверь»? — недоуменно и даже чуть сердито спросил Василий Иванович.
— Ну, доверие выкажи, как хорошей работнице. Когда она увидит, что ты ей доверяешь…
— Ну, допустим, —нетерпеливо вставил Василий Иванович.
— Доверие всего важнее!—заторопилась Анна Федоровна. — Она явится к тебе настороженная, будет ждать внушения за то, что в Кремль не пошла. Доверием ты, Вася, сразу переломишь в ней настроение. Потом уж придется тебе тропку в каменной скале пробивать.
— Это так.
— Привел бы ты ее ко мне, — неожиданно закончила Анна Федоровна. — Я бы с ней попросту, по-бабьи, поговорила.
— Нет, тут по-бабьи нельзя, — возразил Василий Иванович. — Говорить надо не вокруг да около, а напрямую. Пожалуй, еще и в Библию придется заглянуть. Завтра обещали достать…
IV
Прошел день-другой, и «случай» с клепальщицей Лавровой, поначалу представившийся Аполлинарии Ядринцевой колючей служебной неприятностью, предстал перед Василием Ивановичем Пахомовым во всей своей подлинной сложности. И он, Пахомов, теперь уже и сам не захотел бы отступиться, не думать, не мучиться над тем, как распутать крепкий узелок: судьба этой хмурой женщины, Катерины Лавровой, по-настоящему его растревожила.
По привычке добросовестного или, лучше сказать, совестливого человека — работать только с предельной отдачей сил — он методически перечитал литературу, а потом обратился к источникам совершенно иным: попросил достать из архива комплект заводской многотиражки военных лет. И тут, на пожелтевших страницах газеты, он трижды встретил знакомое имя и долго, почти со смятением, разглядывал портрет ладной, плечистой, ясноглазой женщины, прежней, военных времен, Катерины Лавровой.
Оставив на столе раскрытый комплект многотиражки, Василий Иванович сходил в клепальный цех и привел к себе в кабинет двух старых рабочих. Старики ничего не знали о сектантстве Лавровой и оба в один голос говорили, что в военные годы Катерина, еще совсем молодая женщина, была не только ловкой, но и боевой работницей — первая осмелилась не уходить из цеха в долгие часы воздушных налетов и увлекла за собой других, молодых и старых клепальщиц.
— А сама-то уж вдовой была, — толковали старики, — и дома ее ждал малый ребенок. Боялась, поди, оставить дитя сиротою: асы над нами подолгу кружили, завод-то какой, сам знаешь…
Пахомов не решился сказать старикам, что Катерина ушла в секту и стала человеком совсем иным: ни к чему это было сейчас, да и слишком сделалось ему больно и обидно за Лаврову.
Отпустив стариков, Василий Иванович снова перечел очерк о храброй и самоотверженной клепальщице номерного завода и, уже не колеблясь, пришел к решению — разбудить в Катерине рабочую гордость.
Что, казалось бы, может быть естественнее: вернуть человека к самому себе?
Но как это сделать, не лягут ли между т о й и э т о й Катериной десять лет беспросветного отрешения от мира?
Он припомнил ленинский совет терпеливо, «так и этак», пытаться переубеждать сектантов. Не раз за эти дни он, пока еще мысленно, спорил с Лавровой. Но в споре слышал только свой голос; сектантка ведь безмолвствовала, и он не знал, куда, в какую сторону, ее кинет.
Нет, не складывался план неизбежного объяснения с Лавровой, и только все сильнее разгоралось желание во что бы то ни стало оторвать эту женщину от непрерывного рабского угождения богу.